56. ВСАДНИКИ Под ремень ремень, и стремена Звякнули о сумы-переметы, Пальцы на поводьях, как узлы, Желты, не велики, не малы: Погрызи, дружок, железо — на! Город спит, устал, до сна охоч! Просверкали над домами, Над седыми ребрами дворца, В ночь, в поля без края, без лица.— В черную лихую зыбь и ночь. Ни подков, ни стойла, ни овса, Ледяная, длинная Двина. «Эй, латыш, лови их на прицел, Сторонись, покуда жив и цел!» Гривы бьют о дюны, о леса. Крик застыл у часовых во рту, Раскололся пограничный столб, А за киркой море и луна — Корабли шершавей полотна, Молниями шпоры на лету. И рука над гривою тверда, И над картой пролетает глаз, Отмечает знаками черед: Веткой — рощу, паутиной — брод, Кровью — села, пеплом — города. Весь избит копытом материк, Если б жив был опытный астролог, Он бы перечел сейчас коней, Масть узнал — цвет глаз, копыт, ремней, — Над горами льдин прозрачный крик. В паутине веток кровь хрустит, Лондон под передними ногами, Дувра меловая голова, Франции прогорклая трава,— И в аркан сливаются пути. Простонал над рельсами экспресс, Под копытом шпалы пополам, Дальше некуда — отсюда весть. «Здесь», — сказал один, и третий: «Здесь! Здесь! — каких еще искать нам мест?» Утром встали спавшие беспечно. На камнях, дорогах, на стенах Кто-то выбил, выжег, положил Всюду звезды, и повсюду жил Алый блеск тех звезд пятиконечных! 1922 57. РЫБАКИ Напряглись вконец рыбачьи души, И взлетел песок им до колена, В брызгах, точно через соль и порох, Волочат из океана город, Сети тащат лестницы и стены. На паркетах ло́снятся машины, Люди шумны в тканях духовитых, Кто видал затейнее корыто? Только старший усмехнулся длинно: «Рыбаку нужны волна да небо, Отдадим-ка лишнее обратно». Ухнул город в переплеск двукратный. Гнал им в сети вечеровый ветер Тучу теплой краснобокой рыбы, Посыпали рыбье сердце солью — На камнях пекли ее нескоро, — И уснули зубы на рассвете. А в полях всю ночь рыбачьи дети Из камней сколачивали город. Лег поселок перед их законом, Как ладья под тучею бродячей, — Город встал и порохом каленым Пропечатал борозды рыбачьи. Я рожден в береговой стоянке, Когда парус выкрасили кровью, Рыбу вбили в жестяные банки, Мертвым дали волны в изголовье. Только в сердце и сумел сберечь я, Как гудели сети в этот вечер, Темные, как мудрость человечья. 1922 58. ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕФИСТОФЕЛЯ
От дождя пробегает по камню дрожь, Патруль прикладом стучит на крик, Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь В свои ржавые кудри, старик. Искушать любовь, заклинать цветы Тяжелая сила его несет,— За улицей улица — темны и пусты, За углом, за сугробом — вход. Лохматится вся седая спина, Стучится и входит глупец — В доме не спят, в доме — тишина, Но весь он — бетон и свинец. Хозяин рад и ведет жену, Холодом звездным горят волоса, Сквозь гостя она глядит в тишину И просит подняться в сад. Лилии льются, медь блестит, Соловей стеклянный поет в кустах, И шепотом ветхим старик ворожит, Но в шепоте пыль и страх. Но дождем пробегает по телу дрожь, И в жилах ветер стучит. «Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,— Хозяйка смеясь говорит. А хозяин встал, и ударил пса, И взглянул глазами врага. Да, забыли они, как блестит роса На волнистых, на долгих лугах. Патруль прикладом стучит на крик, Капли летят брызг дождевых, Нагибаясь, псу говорит старик: «Их двое, и мир для них». И снова, сгибаясь, хохочет он: «Я слышу, слышу конец!» Сквозь душу и ночь прорастает бетон, Над кровью шумит свинец! 1921 или 1922 59. СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ Не простые чайки по волне залетели — Забежали невиданные шнявы, Как полночному солнцу иволги пели, Слушал камень лютый да травы. Расселись гости, закачали стаканы, С зеленой водою пекут прибаутки, Кроют блины ледяной сметаной, Крепкие крутят самокрутки. Чудят про свой город: гора — не город, Все народы толкутся в нем год целый, Моржей тяжелей мужи-поморы, В смоленом кулаке держат дело. «А у нас валуны, как пестрые хаты, Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья, Что отметин на елях понаставил сохатый, Что скрипу чудного от крыла от фазанья». Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: «Ну, заморского зелья, ну, раз единый». Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит, В собачьем глазу его тают льдины. Руку жмет, гудят кости, что гусли, Лает ласково в дым и ветер. «Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли? В ушкуйницу мать — ушкуйники дети». Расплылся помор, лапу тычет вправо, Колючебородый с тюленьей развалкой старик: «А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы, Москва-мать, ходу десять недель напрямик». 1922 |
