5. ЯМА В ПРИГОРОДНОМ САДУ За равнодушных лилий полосою, Из-за кустов, с дорожки не видна, Большая яма со слепой водою, В ней зелень юных лип отражена. Я иногда смотрю на эту яму, На водяной, тоскливый, тусклый щит, Дыханием истории упрямой Мои виски здесь ветер холодит. Года войны ко мне подходят снова, Сквозь их туман я вижу наяву — Здесь танк стоял, зарытый и готовый Своею грудью отстоять Москву. И эта яма — яма не простая, Так близко враг был — сердца на краю,— А танк стоял, в родную крепь врастая, Чтоб победить иль умереть в бою. Теперь здесь тишь… Лишь по дороге мчатся Грузовики и слышен крик детей, Которые не могут не смеяться, Не могут обходиться без затей. И в этом месте мало кто и знает, Что значит яма сонная в саду… А мимо жизнь гремит, цветет, сверкает, Как новый танк на боевом ходу! 1969 6. «Армения вставала откровеньем…» Армения вставала откровеньем В своей красе суровой неспроста, Мы шли с утра как будто по ступеням Огромного Гегамского хребта. Шли между скал и всплесками тумана, Вел над Севаном, точно в небо, путь, Как будто звал нас голос Туманяна На песенных высотах отдохнуть. И мы взошли, и яркий мир открылся — Ущелья разноцветные у ног, Вдали Масис, как снежный дом, дымился Среди сверкавших Туманяна строк. Как радуга, они связали выси Людей и землю сказочных высот, Звеня, светясь, земную страсть превысив И бросив сердце в песенный полет! 1969 7. ЛЕТОПИСЕЦ Может быть, то было против правил Иль нашла такая полоса — Начатую запись он оставил, Впал в раздумье — и не дописал. Столько мук земля в себя впитала, Летопись хранит их, как тайник… Вышел в степь, безмолвно степь лежала, И к земле полночной он приник. И услышал, затаив дыханье, Дальний гул, что был с землею слит, — То ль грозы далекой грохотанье, Топот ли бесчисленных копыт, Стон ли горя, трепетавший глухо. Спали травы, от росы дымясь. Он лежал, к земле припавши ухом, Разгадать грядущее стремясь. Встал потом он на одно колено, Весь росой алмазною пыля… «Будь же ты вовек благословенна, Радость сердца, русская земля!» 1969 8. ЧАС ТИШИНЫ Настала тишина, Не шелохнется нива, Не плещется волна, И не трепещет ива. И братья муравьи, И наши сестры пчелы, Верша дела свои, Прервали труд тяжелый. Ну, просто тишину Природа предписала, В ее чудес страну Пока проникли мало. Не знаем мы пока, Что в ульях пчелам снится, Какие там века? Какие летописцы? Всё стихло, может быть, Перед землетрясеньем, И всех предупредить Должна в своих владеньях. Мы в этом не сильны, И нам гордиться нечем. Есть время тишины И в жизни человечьей. Ждет мир, в тиши влачась, В безвыходном покое, — Что дал нам этот час: Открытье мировое? Иль музыкальный шквал? Поэмы чудо-строфы? Иль сердце мира сжал Пред новой катастрофой? 1967 или 1968 9. МАКИ Уже флоксы стали лиловее. Маки, маки, я всегда готов Видеть вас на поздней ассамблее С летом расстающихся цветов. Вы, как реки, льетесь по пустыне, Север наш дает вам свой приют, На Луне, как выяснилось ныне, Никакие маки не цветут. Я люблю вас, полноцветных, крепких, С криком ваших разноцветных ртов, Предо мной встаете вы как слепки С лучших чувств, принявших вид цветов. В маках розовых с оборкой белой — Что-то от веселых танцовщиц, В маках желтых — прелесть онемелых От восторга славок-небылиц. Белые — как дети белой ночи, Легкий пламень, снежный полусон. Только в алых песня видеть хочет Алость губ и алый шелк знамен. Потому что смертного порою, Облетев, покроют наяву, Точно кровью павшего героя, Лепестками алыми траву. Между 1967 и 1969 10. СИРЕНА ВАРШАВЫ Та ночь была какой-то рваной, Всё громыхало, всё неслось, Всё было как на дне вулкана, И всё Варшавою звалось. Тьма, что над городом нависла, И в ней трубы охрипший вой, И эта вспененная Висла, И дождь, и ветер буревой. Продлись всё это чуть подольше — Меня б смело с лица земли, Раз ночь все духи старой Польши В свой танец бури вовлекли. Когда вся адская арена Взыграла в ярости двойной, Сама варшавская Сирена Простерла щит свой надо мной. И я увидел меч взнесенный, Глаза, чей взгляд в меня проник, Смотрел со страстью полусонной В ее меняющийся лик. Так в жизнь мою вошла такою, Какой предстала в час ночной, С какой-то гордою тоскою И с новой радостью земной. И с той поры всегда в Варшаве, Когда по городу брожу, Свой путь куда бы ни направил, К волшебной Деве прихожу. И вспоминаю, злой и хмурый, О том, как жизнь была черна, О том, с какой смертельной бурей Однажды встретилась она. Встав из руин столицы бывшей, Всем стала вдвое дорога, Как гений города, хранивший И меч и пламя очага. И каждый раз, пускай мгновенно, Запоминая этот миг, Не просто вижу лик Сирены — Судьбы меняющийся лик. 1969 |
