137. СМЕРТЬ Старик стоял в купели виноградной, Ногами бил, держась за столб рукой, Но в нем работник яростный и жадный Благоговел пред ягодной рекой. Гремел закат обычный, исполинский, Качались травы, ветер мел шалаш, Старик шагнул за край колоды низкой, Вошел босой в шалашный ералаш. Худые ноги насухо он вытер, Смотрел туда, долины старожил, Где в море листьев, палок, перекрытий Сверкали лозы, падали ножи. Всё выведено было черной тушью, Какой-то кистью вечно молодой, Он, горсть земли зажав, прилег и слушал, Шуршал в руке кремнистый холодок, И холодок шел по кремнистым жилам, Лежал, к земле прижавшись, не дрожа, Как будто бы передавая силу Тем смуглым лозам, людям и ножам. Журчал в купели теплый сок янтарный, И солнце, сжато облачной грядой, Столы снегов залив лиловым жаром, Распаренным висело тамадой. 1935 138. ШОФЕР Из духана небольшого на порог свинцовой ночи Он выходит, разминаясь, у него веселый нрав. Он шофер и кахетинец, кизикийски прост и прочен, С ним лечу лихой дорогой от Сигнаха на Телав. Лишь возов высоких тени, рощи в сумраке кромешном, Лишь смерчей песчаных, пыльных неживые завитки, Хруст, как будто чьи-то кости распадаются поспешно,— То дробим мы позвоночник пересохшей в дым реки. Сбоку реет рой неверный зыбких сел, садов, прохожих, Как из аспидного ада, поездной гудит гудок, Мы взлетаем над обрывом, — небольшую жизнь я прожил, Вот такой пустынной ночью, может быть, и выйдет срок. Остановка на мгновенье перед домиком кремнистым. Свет. Целуется шофер мой с юной женщиной в платке. Вновь возы, смерчи и броды, рассекаемые свистом, Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке. Ничего не разобрать уж — даже тучи задымились. Словно в бегство от поспешной той любви летим во тьму, Вдруг мелькнули кипарисы, как особенная милость, Это значит — я доставлен прямо к дому моему. И шофер мне простодушно говорит: «Теперь обратно, Я к утру вернуться должен от Телава на Сигнах». Вслед глядел я — предо мною снова ночь сверлили пятна: Это мчался гладиатор в славы собственной лучах. 1935 139–140. БАШНИ СИГНАХА 1. «Вы — сестры башням тем…» Вы — сестры башням тем, Что встали над Ушгулом, Но я не пьян — я нем Пред вашим сном сутулым. Да, осень и вино, Здесь безупречны вина, А осенью родной Сигнахец пьет их львино. Зубами он берет Стакан — и в горло разом, Как будто воду льет Или теряет разум. Стакан, что пуст и прост, Он ртом швыряет в воздух, Стакан летит до звезд, А стол весь в синих звездах. Идет в полет стакан, Звенит стакан обратно, И молодец не пьян, Но молодцу приятно. И жизнь — вина густей, И смерть полна лукавства, Как призраки страстей В ребячьем сне сигнахца. 1935 2. «Я знаю: упрекнут…» Я знаю: упрекнут Меня за это строго, Что кахетинцы пьют Как будто слишком много. Но где ж еще вино Так связано судьбою С крестьянством, заодно С природой голубою? Я с башенных высот Старейшего Сигнаха Гляжу: идет народ Не пьяного размаха. Где скат полей не крут, Проворны хлопководы, И техники бредут, Что опекают воды. И в малярийный хрип Надалазанской чащи, Где быт в болото влип, Приносят хины ящик. С добычей на боку Охотники шагают, И много табаку Лежит на Цнури-Цхали. Но виноградный блеск, Всесильный и обильный, Царит от горных мест Вплоть до пустыни пыльной. Вы — сестры башням тем, Что встали над Ушгулом, Вы — каменных поэм Разрозненные гулы. Просите снова жизнь Зубчатым басом глыбы, Чтоб осени ножи Несчетность лоз нашли бы. 1935 ТЕНЬ ДРУГА 1935–1930 Средь лома молний молньям всем Они не верят и смеются, Что чайки, рея в высоте, Вдруг флотом смерти обернутся. 1920 141. ТЕНЬ ДРУГА Я берег покидал туманный Альбиона… К. Батюшков |
