44. ДЕЗЕРТИР Часовой усталый уснул, Проснулся, видит: в траве В крови весь караул Лежит голова к голове. У каждого семья и дом, Становись под пули, солдат, А ветер зовет: уйдем, А леса за рекой стоят. И ушел солдат, но в полку Тысяча ушей и глаз, На бумаге печать в уголку, Над печатью — штамп и приказ. И сказал женщине суд: «Твой муж — трус и беглец, И твоих коров уведут, И зарежут твоих овец». А солдату снилась жена, И солдат был сну не рад, Но подумал: она одна, И вспомнил, что он — солдат. И пришел домой, как есть, И сказал: «Отдайте коров И овец иль овечью шерсть, Я знаю всё и готов». Хлеб, два куска Сахарного леденца, А вечером сверх пайка Шесть золотников свинца. 6 ноября 1921 45. «Посмотри на ненужные доски» Посмотри на ненужные доски — Это кони разбили станки. Слышишь свист, удаленный и плоский? Это в море ушли миноноски Из заваленной льдами реки. Что же, я не моряк и не конник, Спать без просыпа? Книгу читать? Сыпать зерна на подоконник? А! я вовсе не птичий поклонник, Да и книга нужна мне не та… Жизнь учила веслом и винтовкой, Крепким ветром, по плечам моим Узловатой хлестала веревкой, Чтобы стал я спокойным и ловким, Как железные гвозди, простым. Вот и верю я палубе шаткой, И гусарским, упругим коням, И случайной походной палатке, И любви расточительно-краткой, Той, которую выдумал сам. Между 1917 и 1920 46. «Хотел я ветер ранить колуном» Хотел я ветер ранить колуном, Но промахнулся и разбил полено, Оно лежало, теплое, у ног, Как спящий, наигравшийся ребенок. Молчали стены, трубы не дымили, У ног лежало дерево и стыло. И я увидел, как оно росло. Зеленое, кудрявое, как мальчик, И слаще молока дожди поили Его бесчисленные губы. Пальцы Играли с ветром, с птицами. Земля Пушистее ковра под ним лежала. Не я его убил, не я пришел Над ним ругаться, ослепить и бросить Кусками белыми в холодный ящик. Сегодня я огнем его омою, Чтоб руки греть над трупом и смеяться С высокой девушкой, что — больно думать — Зеленой тоже свежестью полна. 1919 47. ЗАСУХА В душном пепле падал на страну Лунного осколок изумруда, Шел и ширился подземный гул, И никто до света не уснул. Он пришел — я не спросил откуда, Я уж знал — и руку протянул. На ладонь своей рукой лохматой, Точкою на вязь ладонных строк, Положил сухой, продолговатый, Невысокий черный уголек. «Здесь, — сказал он, — всё — земля и небо, Дети, пашни, птицы и стада, Край мой — уголь, мертвая вода И молчанье, где я только не был, На, возьми, запомни навсегда!» Подо мной с ума сходили кони. Знал я холод, красный след погони, Голос пули, шелесты петли… Но сейчас, сейчас я только понял, Что вот этот холмик на ладони Тяжелей всех тяжестей земли. 1921 48. «Где ты, конь мой, сабля золотая» Где ты, конь мой, сабля золотая, Косы полонянки молодой? Дым орды за Волгою растаял, За волной седой. Несыть-брагу — удалую силу — Всю ковшами вычерпал до дна. Не твоя ль рука остановила Бешеных любимцев табуна? На, веди мою слепую душу, Песнями и сказками морочь! Я любил над степью звезды слушать, Опоясывать огнями ночь. Не для деревенских частоколов, Тихо-пламенных монастырей Стал, как ты, я по-иному молод, Крови жарче и копья острей. Проклянет меня орда и взвоет,— Пусть, ведь ты, как небо, весела. Бог тебе когда-нибудь откроет, Почему такою ты была. 1920 или 1921 49. «Когда уйду — совсем согнется мать…» Когда уйду — совсем согнется мать, Но говорить и слушать так же будет, Хотя и трудно старой понимать, Что обо мне рассказывают люди. Из рук уронит скользкую иглу, И на щеках заволокнятся пятна, — Ведь тот, что не придет уже обратно, Играл у ног когда-то на полу. Ноябрь 1921 |
