207. «Женщина в дверях стояла…» Женщина в дверях стояла, В закате с головы до ног, И пряжу черную мотала На черный свой челнок. Рука блеснет и снова ляжет, Темнея у виска, Мотала жизнь мою, как пряжу, Горянки той рука. И бык, с травой во рту шагая, Шел снизу в этот дом, Увидел красные рога я Под черным челноком. Заката уголь предпоследний, Весь раскален, дрожал, Между рогов аул соседний Весь целиком лежал. И сизый пар, всползая кручей, Домов лизал бока, И не было оправы лучше Косых рогов быка. Но дунет ветер, леденея, И кончится челнок, Мелькнет последний взмах, чернея, Последний шерсти клок… Вот торжество неодолимых Простых высот, А песни — что? Их тонким дымом В ущелье унесет. 1940 208. ГУНИБ Здесь ночи зыбкие печальны, Совсем другой луны овал, Орлы, как пьяницы, кричали, Под нами падая в провал. И взмах времен глухих и дерзких Был к нашим окнам донесен, Перед лицом высот Кегерских Гулял аварский патефон. Тревогу смутную глушили И дружбой клялись мы навек, Как будто все мы в путь спешили, Как будто ехали в набег. Из пропасти, как из колодца, Реки холодной голос шел: «Не всем вернуться вам придется, Не всем вам будет хорошо…» А мы смеялись и болтали И женщинам передавали Через окно в кремнистый сад, Огромной ночью окруженный, Стаканы с тьмой завороженной, Где искры хитрые кипят. 1940 209. ЖЕНЩИНЫ КУРУША Где Шахдаг пленяет душу, Я привстал на стременах: Ходят женщины Куруша В ватных стеганых штанах, В синем бархате жилеток, В самотканом полотне, И лежат у них монеты На груди и на спине. С чубуком стоят картинно У оград и у ворот, И мужской у них ботинок Женской обувью слывет. Их бровей надменны дуги, Хмурой стали их рука, И за ними, словно слуги, Бродят стаей облака. Гость иной, поднявши брови, Их усмешкой поражен, Скажет: нету жен суровей Богатырских этих жен. Нет, предобрые созданья В ватных стеганых штанах Украшают мирозданье Там, где высится Шахдаг. Тараторят понемножку, Носят воду над скалой, Из кунацкой за окошко Облака метут метлой. И они ж — под стать лавинам, В пропасть рвущимся коням, И страстям — неполовинным, Нам не снившимся страстям! 1940 210. ПЕРВЫЙ СНЕГ Шел снег всю ночь, и утром в свете ржавом На всем хребте торжественность лежала, Как будто зубья, башни, клювы, шпили Впервые здесь зеленый воздух пили, Как будто снег просыпал свой избыток На те места, что летом были скрыты, Чтоб на уступе даже самом малом Ночной пурги хотя бы горсть лежала. В долинный мир от тех безмолвии львиных Торпедой пыльной двинулась лавина, И среди трав, подвешенных в просторе, Она пробила облачное море, Пред ней в лесах, где разноцветен лист, Блеснул огнями красный барбарис. Где ястреба с глазами одержимых Метались по кустам неудержимо И рвали там в траве темнобородой Перепелов, забитых непогодой, — Там в дуновенье силы справедливой Закрыла птиц своей молочной гривой, Рассыпалась на луга белом блюде, И только пыль слетела ниже — к людям. …Так напряженье каменных пород Преобразило самый вид страданья, Так мужество по-новому встает, Когда к нему приходит испытанье. Так напряженье каменных пород, Свое страданье передав движеньем, Слепой несправедливости полет Наполнило нечаянным значеньем! 1940 211. «Он — альпинист и умирал в постели…» Он — альпинист и умирал в постели. Шла тень горы у бреда на краю. Зачем его не сбросили метели Высот Хан-Тенгри в каменном бою, Чтоб прозелень последнего мгновенья Не заволок болезни дым, Чтоб всей его любви нагроможденье, Лавиной вспыхнув, встало перед ним? Прости, что я о смерти говорю Тебе, чье имя полно жизни нежной, Но он любил жестокую зарю Встречать в горах, осыпан пылью снежной. Я сам шагал по вздыбленному снегу В тот чудный мир, не знавший берегов, Где ястреба как бы прибиты к небу Над чашами искрящихся лугов. Мы знали с ним прохладу сванских башен, Обрывы льда над грохотом реки, О, если б он… Такой конец не страшен, Так в снежном море тонут моряки. И если б так судьба не посмеялась, Мы б положили мертвого его Лицом к горе, чтоб тень горы касалась Движеньем легким друга моего, И падала на сердце неживое, И замыкала синие уста, Чтоб над его усталой головою Вечерним сном сияла высота. 1938 |
