Живя в Новгороде, отец Биорн редкий день не бывал на торгу. И новгородцы и иноземные гости привыкли видеть розовое, всегда улыбающееся лицо святого отца и его темно-зеленую сутану, плотно облегающую полное тело. Когда он останавливался у лавок, его встречали доброжелательными приветствиями. «Гости верят, что ваше появление приносит счастье их торгу», — сказал как-то ольдермен отцу Биорну. С тех пор Биорн стал чаще задерживаться у лавок и говорить с купцами; он усовершенствовал и свои познания в языке русичей. Останавливаясь у лавок иноземных гостей, отец Биорн расспрашивал о странах, откуда прибыли гости, долог ли был их путь в Новгород? Особенным вниманием святого отца пользовались гости из Византии и городов далекого Востока. Он спрашивал, какие препятствия испытали они на пути к Новгороду, спрашивал о реках, по которым лежал путь, о волоках, где перетаскивали ладьи посуху; спрашивал о жарких пустынях и караванных тропах в них, спрашивал так, словно готовился сам отбыть в дальний путь.
На следующий день после разговора с Мундтом о князе, посетив торг, отец Биорн остановился у лавки, в глубине которой неподвижно, точно высеченный из камня, сидел иноземец со смуглым, почти темным, лицом, на котором, напоминая обрызганное дождем спелое вишенье, блестели темные внимательные глаза. Концы белой паволоки, обвивающей голову гостя, спускались на плечи. Отец Биорн впервые увидел его в Новгороде. Гость невозмутимо взирал на отличавшую отца Биорна от всех людей на торгу одежду, на розовое лицо под круглой, вышитой узорным бисером, плотно облегающей темя бархатной шапочкой; смотрел так равнодушно и безразлично, словно никого и ничего не видел перед собою.
— Говоришь ли ты на понятном языке, мудрый человек? — спросил отец Биорн.
— Да, — коротко, не меняя выражения застывшего лица, ответил гость на языке русичей.
— Из какой земли прибыл ты на торг в Новгород?
На мгновение в глазах гостя вспыхнули живые, еле заметные искорки. Он сделал легкое движение рукой, словно хотел поднять ее, но тут же вновь замер в невозмутимом спокойствии.
— Земля моя называется Синд, — певуче растягивая звуки, не то небрежно, не то усмехаясь, произнес он.
— Она лежит там, — отец Биорн показал на восток, — за Каспием?
— Там. Далеко моя земля. Горы и жаркие пустыни отделяют ее; долог путь наш, но торг здешний знают и в Хорезме и там, где течет великая река Инд.
— С какими товарами пришел ты в Новгород? Я вижу паволоки и хитрые изделия из кости.
— А ты какой земли, гость? — спросил иноземец, и темное вишенье его глаз словно бы отразило в себе жар пустыни, блеск и глубину великих рек, о которых перед тем говорил он.
— Я, служитель бога единого, прибыл сюда из великого и вечного города.
— Как называется твой город?
— Имя ему — Рим, — важно, глядя на гостя, произнес отец Биорн.
— На Инде, в моей земле, свои города. Приходим мы к Новгороду с паволоками тонкими; нет нигде паволок, равных нашим. Есть у нас камни самоцветные и жемчуг, изделия из кости слоновой, сладкие ягоды… Изюмом называют их на торгу…
Речь дальнего гостя прервал ольдермен Мундт, неожиданно появившийся перед отцом Биорном.
— Что случилось, сын мой? — увидев ольдермена, встревоженно спросил отец Биорн.
— Боярин Федор, коего по воле твоей милости посетил я, говорил со мною…
— Сказал ты боярину, что время мне покинуть Новгород? Увижу ли я князя?
— Да. Боярин сожалеет о краткости пребывания здесь твоей милости и велел передать: ввечеру, как вернется князь из Городища, рад будет он говорить с тобою.
— Благодарение пресвятой деве! — отец Биорн молитвенно поднял к небу глаза. — Счастлива твоя весть, почтенный ольдермен. Вечером ты будешь сопутствовать мне, а теперь иди с миром к делам своим!
В княжей гридне зажгли восковые свечи. Желтоватое пламя их мягко осветило расписанные ярким узором своды, кованые лари в углу, волшебные краски драгоценного ковра, привезенного гостями из Хорезма. Ковер покрывал тесовый пол гридни. Нежная ткань его, напоминающая цветущий сказочный луг, заглушала шаги.
Город окутался сумерками, но теплый весенний воздух был так свеж и прозрачен, что в нем как-то особенно отчетливо и ясно выступали очертания хором. Островерхие шатры звонниц, уносясь ввысь, казались в вечерних сумерках легкими и невесомыми. Город затих. Над лесами, за Колмовом, золотилась заря. Облака поднялись выше и, словно не в силах бороться с разгорающимся блеском звезд, таяли, расплываясь белой паутиной в синеве глубокого неба.
Александр вошел в гридню. Домашний кафтан, надетый на нем, по вороту и полам обшит золотой тесьмой, талию перехватывает золотой пояс. На голове князя — низенький, круглый колпак, опушенный мехом горностая.
— Позови, Олексич, папского посланца, — сказал Александр вошедшему следом за ним в гридню Гавриле Олексичу. — Когда войдет папист — оставь нас; говорить с ним буду один и по-латыни. Пусть тешит он себя думой, что, принимая у себя в гридне, воздаем честь его уму и сану.
Олексич ушел. От горевших свечей пахло воском. Зеленая капля в золотой оправе серьги и драгоценный перстень придавали скромному одеянию Александра великолепие и торжественность. Как будто, принимая папского посла, Александр хотел изумить его простотою обихода своего и в то же время показать богатство русского князя.
Александр владел собой. Ни лицо, ни глаза не выдавали того, что скрывалось в душе. Быстрым умом он легко схватывал мысли других, но сам — и чувства и речь — подчинял своей воле. Он мог вовремя смирить в себе гнев, с невозмутимым спокойствием выслушивал то, что прежде повергло бы его в шумную радость или в отчаяние. Все это явилось к нему вместе с пониманием достоинства своего, ответственности за поступки и слова свои. Желая с глазу на глаз говорить с папистом, Александр надеялся вызвать его на откровенность, заставить полнее открыть тайные стремления свои и цель приезда в Новгород.
Введя в гридню Биорна, Гаврила Олексич, остановись перед князем, почтительно произнес:
— Дозволь, княже, предстать перед тобой отцу Биорну, прибывшему из Рима; мужу зело ученому и мудрому, которого ты желал видеть.
Отец Биорн молча поклонился. Александр немного привстал в знак приветствия, но не протянул руки.
— Оставь нас, воевода! — сказал он Олексичу.
Когда Олексич направился к выходу, отец Биорн с недоумением взглянул на него, потом перевел глаза на князя. Он явно недоумевал: как будет изъясняться с князем варваров? Хотя отец Биорн и владел речью русичей, но не настолько, чтобы передать ею все, о чем хотел он сказать князю. Ольдермена Мундта, сопровождавшего святого отца на княжий двор, хотя любечанин мог облегчить беседу, не ввели в гридню. Но глаза князя смотрели приветливо, губы слегка улыбались. Это ободрило отца Биорна. Подождав, пока закрылась дверь за Олексичем, Александр показал святому отцу на покрытую пушистой медвежьей шкурой скамью против себя, приглашая его сесть.
— Рад случаю, который доставил мне удовольствие беседовать с мудрым книжником римской церкви, — громко прозвучала ласкающая слух латинская речь. Неожиданность латыни в устах князя до того изумила отца Биорна, что он не мог скрыть своего недоумения и растерянности. Молча, словно не понимая, смотрел он на князя. — Что привело тебя в землю нашу, святой отец? — спросил Александр.
Отец Биорн хотя и слышал от Мундта об уме новгородского князя, все же представлял его себе полудикарем, полуварваром. Готовясь к встрече, он пребывал в уверенности, что с первых же слов поразит Александра обширностью своих познаний, умением располагать к себе; пользуясь этими преимуществами, сможет внушить собеседнику необходимость установления главенства католической церкви на Востоке.
— О, я благодарю бога за то, что вижу тебя, король Александр! — торжественно начал Биорн, склонив почтительно голову. — От многих людей слышал я похвалы тебе и твоей мудрости; было бы несчастием для меня, смиренного служителя истинной церкви Христовой, уйти из Новгорода, не познав радости видеть тебя и говорить с тобою.
