— Вы с леди Дианой стоите друг друга,— язвительно заметил Данкен.— Она тоже удрала, а уж до чего была грозна на словах!

   — Вы ошибаетесь, милорд,— возразил Конрад.

   — Что? Ты же сам сказал мне...

   — Вы неверно истолковали мои слова. Поначалу она дралась пешей, а потом взобралась на грифона, и они стали отбиваться вдвоем: леди Диана топором, а грифон когтями и клювом. Она улетела только тогда, когда безволосые кинулись прочь.

   — Что ж, тем лучше,— проговорил Данкен.— Значит, первое впечатление от нее было правильным. Выходит, единственный, кто не участвовал в битве, я сам.

   — Вас ударили дубинкой по голове,— сказал Конрад.— Я бросился вам на помощь, так что, по-хорошему, победу одержали не мы, а леди Диана со своим драконом.

  — Грифоном,— поправил Данкен.

  — Ну да, милорд, грифоном. Я их вечно путаю.

  — Думается,— произнес Данкен, поднимаясь,— нам не мешает заглянуть в церковь, пока еще светло. Возможно, мы отыщем там леди Диану.

  — Как ваша голова, милорд? — справился Конрад.

  — Побаливает, вдобавок на ней вскочила здоровенная шишка, но в остальном все в порядке.

   Церковь не отличалась внушительностью размеров, однако при взгляде на нее возникало впечатление чего-то поистине грандиозного, во всяком случае, то была не заурядная часовенка, какие обычно строят в деревнях. Благочестивые крестьяне возводили ее, должно быть, не один десяток лет: вырубали и обтесывали камни, громоздили их друг на друга, настилали пол, вырезали из древесины дуба скамьи, алтарь и прочие предметы обстановки, выделывали вручную шпалеры, что украшали когда-то стены. В церкви ощущалась грубая простота, обладавшая тем неизъяснимым очарованием, какое редко встретишь, как сказал себе Данкен, в куда более просторных и изысканных по оформлению храмах.

  Правда, внутри от былой красоты сохранились лишь жалкие остатки. Шпалеры валялись на полу, скомканные и растоптанные; судя по всему, их пытались поджечь, однако они не сгорели. Алтарь разнесли в щепки, скамьи и прочее убранство изрядно пострадали от рук нечестивцев Злыдней.

  Ни Дианы, ни грифона в церкви не оказалось, хотя тут и там обнаруживались следы их присутствия. На полу красовались кучки грифоньего помета, один из боковых приделов служил, по всей видимости, спальней Диане — в нем имелось ложе из овечьих шкур и сложенный из камней очаг, рядом с которым стояла немногочисленная кухонная утварь.

  Во втором приделе помещался длинный стол. Как ни странно, разорители почему-то пощадили его. На нем среди свитков пергамента возвышалась чернильница с гусиным пером.

   Данкен подобрал один свиток. Тот захрустел в пальцах юноши. Написанное с трудом поддавалось прочтению. Кто-то родился, кто-то умер, кто-то обвенчался, падеж унес дюжину овец, от волков нет никакого спасу, ранние заморозки погубили урожай, снег выпал только под Рождество. Данкен бегло просмотрел остальные свитки. Везде то же самое. Приходские книги, летопись монотонной деревенской жизни. Рождения, смерти, свадьбы, мелкие происшествия, сплетни кумушек, пустяковые страхи и радости, лунное затмение и вызванный им ужас, пора звездопада, появление в лесу первых подснежников, яростные летние грозы, пиры и праздники, богатые жатвы и неурожаи — словом, подробное описание местных достопримечательностей, труд деревенского священника, настолько погруженного в повседневность, что ему, похоже, было все равно, что творится на свете в целом.

  — Она рылась в этих книгах,— проговорил Данкен, обращаясь к Эндрю,— искала, очевидно, какое-нибудь упоминание о Вульферте, некий намек на то, что сильнее всего ее занимало; искала — и не нашла.

   — Однако она должна была сообразить, что Вульферта уже нет в живых.

   — Ее интересовал не сам Вульферт,— отозвался Данкен.— Она разыскивает амулет — дьявольское, по вашему выражению, изобретение.

  — Признаться, не понимаю.

   — Вас, верно, ослепило пламя свечи, все ваше благочестие,— бросил Данкен.— Или оно напускное?

  — Да как сказать,— протянул Эндрю.— Но в общем, милорд, я человек честный, хотя отшельник из меня никудышный.

   — Вы не видите дальше собственного носа,— сказал Данкен.— Вы не можете принять того, что бесовская штучка, глядишь, и пригодится добропорядочным христианам. Вам кажется недостойным признать заслуги чародея. Между прочим, в иных землях, где все поголовно христиане, к чародеям относятся с величайшим уважением.

  — От них попахивает язычеством.

  — Нельзя огульно отвергать древние обычаи и верования на том лишь основании, что они не христианские. Так или иначе, леди Диана искала то, что принадлежало чародею.

  — Вы забываете об одной вещи,— произнес Эндрю вполголоса.— Она сама может быть чародейкой.

  — То бишь колдуньей? Образованной ведьмой?

   — Ну да,— ответил Эндрю,— Как ни назови, суть остается прежней. Вот о чем вы забыли.

  — Пожалуй,— согласился Данкен,— пожалуй.

  Сквозь высокие и узкие проемы в церковь проникали лучи полдневного солнца, весьма напоминавшие те, которыми, по воле художников, сопровождались в церковных книгах изображения святых. Окинув взглядом немногие уцелевшие после бесчинств Злыдней витражи, Данкен на мгновение задумался о том, сколько денег пришлось выложить крестьянам на цветное стекло. Неужели набожность местных жителей была столь велика, что их не смущали никакие расходы? Или же за изготовление и установку витражей заплатили наиболее зажиточные — трое? четверо? пятеро? — приобретя тем самым славу праведников среди односельчан и уверенность в благосклонности небес? В лучах солнца танцевали крошечными мотыльками пылинки; они как бы наполняли свет движением, словно были живыми сами и стремились оживить все вокруг. А в тени — да, ошибки быть не могло,— в тени что-то шевельнулось.

  Данкен схватил Эндрю за руку.

   — Там кто-то есть. Вон там, в углу,— он показал пальцем.

  Отшельник прищурился, стараясь разглядеть то, что увидел юноша, потом хихикнул и облегченно вздохнул.

  — Это Шнырки.

  — Шнырки? Черт возьми, какой такой Шнырки?

   — Я называю его так потому, что он вечно шныряет вокруг да около, выискивая, чем бы поживиться. Вообще-то он, разумеется, носит другое имя, однако нам с вами его не выговорить. Как бы то ни было, он охотно откликается на Шнырки.

   — Ваше краснобайство однажды доведет вас до беды,— проронил Данкен,— Я всего лишь спросил, кто такой...

   — Я думал, вы знаете,— удивился Эндрю.— Мне казалось, я упоминал о нем. Шнырки — один из местных гоблинов. Он здорово докучает мне, поэтому особой любви я к нему не испытываю, но дело с ним иметь можно.

   Пока они разговаривали, гоблин выбрался из угла и двинулся по направлению к людям. Он был невысок ростом — где-то по пояс взрослому человеку; в его облике прежде всего бросались в глаза огромные, заостренные кверху уши и лукавое выражение лица. В одежде он, по-видимому, предпочитал коричневые тона; по крайней мере, именно такого цвета были и куртка, и штаны, плотно облегавшие его нош, которые сильно смахивали на паучьи лапы, и колпак, утративший от старости всякое подобие первоначальной формы, и даже башмаки с причудливо загнутыми носками.

  — Теперь тут можно жить,— заявил Шнырки, обращаясь к Эндрю.— Теперь тут не так воняет святостью, а то прямо деваться было некуда. Верно, придется поблагодарить грифона. Нет лучшего средства против святости, чём грифоний помет.

  — Ты снова дерзишь! — процедил Эндрю.

   — Пожалуйста,— фыркнул гоблин,— могу и уйти. Всего хорошего. Вот и проявляй добрососедские чувства...

  — Минуточку,— вмешался Данкен.— Будь снисходителен, пропусти слова отшельника мимо ушей. Он слегка погорячился — должно быть, оттого, что у него не все получается так, как следовало бы.

   — Вы так думаете? — осведомился Шнырки, покосившись на Данкена.

  — Мне кажется, такое вполне возможно,— ответил Данкен.— Сэр Эндрю рассказывал мне о своих тщетных попытках разглядеть что-либо в пламени свечи. Правда, по-моему, праведниками становятся несколько иначе, но я могу ошибаться.