— Как бы ты ни мечтал приняться за кабана, придется тебе потерпеть,— проворчал дед, обращаясь к аббату.— Смотри, как бы тебе не помереть с голоду, не дождавшись. Сколько живу на свете, не видал здесь такого переполоха. Женщины уложили моего блудного сына в самую лучшую кровать и теперь только и делают, что бегают пичкать его горячим вином с пряностями, кормить всевозможными лакомствами, подержать его за руку и попричитать над ним. Просто смотреть тошно.

  — А как он себя чувствует? — спросил Харкорт.

  — Нет у него никакой особой хвори, которую нельзя было бы вылечить двенадцатью часами крепкого сна, но они так пристают к нему со своими заботами, что он не может глаз сомкнуть. Твоя мать — прекрасная женщина, но иногда она бывает уж чересчур усердна.

   Видя своего деда в таком настроении, Харкорт понял, что расспрашивать про дядю дальше нет никакого смысла.

  — А что нужно было у нас римлянам? — спросил он.— Или просто заглянули мимоходом?

  — Римляне никогда не заглядывают просто мимоходом,— сказал дед.— Им много чего было нужно. Для коней — овса, а для людей — окороков, и солонины, и колбас, и вообще всего, на что они только смогли наложить лапу. Они нагрузили свои две повозки до того, что оси стали трещать. И за все дали мне расписку — не знаю, какой от нее толк.

  — Может быть, придется ехать в Рим, чтобы по ней получить что полагается,— сказал аббат.— Или, по крайней мере, в ближайший лагерь легиона, где бы он ни был. Слава Господу нашему, что они миновали аббатство.

  — Они прекрасно знают, что у аббатов много не выпросишь,— сердито возразил старик.— И что мне как верному гражданину Империи некуда будет деться и придется дать им все, что попросят.

  — Сдается мне,— заметил Шишковатый,— что уж слишком дорого обходится тебе твое гражданство, а толку от него в конечном счете никакого.

   Старик, ничего не ответив, спросил Харкорта:

   — Рауль говорил тебе, в чем там было дело?

  — Совсем немного. Даже очень мало. Он пытался что-то мне сказать, но я не дал. Он сказал, что нашел призму Лазандры.

  Аббат мгновенно сел прямо, словно его подбросило.

  — Призму? — воскликнул он.— Ту самую, о которой мы с тобой сегодня говорили?

  — Ту самую,— подтвердил Харкорт.— В которой, как говорят, заключена душа святого.

   Дед сразу взял быка за рога:

  — Он ее привез?

   — Нет. Он знает только, где она.

  — Вечно он чего-то ищет,— недовольно сказал старик.— Никак не уймется. Не успеет вернуться после одной сумасбродной затеи, как уже задумывает следующую.

   — Но ты ведь рад, что он вернулся.

  — Конечно, рад. Он мой единственный сын. Он и твоя мать — вот и все мои дети. Во всяком случае, о других мне ничего не известно.

   — Если Рауль прав...— начал было аббат.

  — Когда речь идет о таких серьезных делах,— сказал старик,— мой сын никогда не врет. Он невозможно привирает в своих рассказах, чтобы они были поинтереснее, но если он говорит, что видел что-то, значит, на самом деле видел, можете быть уверены. Если он говорит, что знает, где призма, значит, она там.

  Аббат поспешил исправить свою ошибку.

  — Конечно, не всякой легенде можно верить, но если правдивый человек клянется, что видел главный предмет, о котором говорится в легенде, то это, значит, уже не просто легенда.

  — Дядя так и сказал,— подтвердил Харкорт.— Он сказал, что это уже больше не легенда. Что он знает — призма существует. И знает, где она.

  — На Брошенных Землях? — спросил Шишковатый.

  — Видимо, да. Он ведь оттуда пришел. Сказал, что не смог до нее добраться, потому что их было слишком много. Только не сказал кого.

  — Ну ладно,— сказал дед Харкорта,— он сможет подробнее рассказать нам все потом. Сейчас парню надо дать как следует отдохнуть, а не приставать к нему каждую минуту.

   — Но если она действительно существует!..— воскликнул аббат.— Если мы знаем, что она существует, то, значит...

   — Мы теперь знаем, что она существует,— перебил его дед.— И все тут. Теперь мы можем успокоиться и...

  — Но в ней заключена благословенная душа святого, и она находится в лапах у Нечисти.

  — По-моему, если уж душа заключена в призме, то ей должно быть довольно-таки безразлично, в чьих лапах находиться.

  — Нет, не безразлично,— возразил аббат.— Душа не должна быть в лапах у Нечисти. Она должна находиться среди самых священных для христиан реликвий. Она должна пребывать в лоне Церкви, окруженная благоговейным почитанием, хранимая от всевозможных бед до тех пор, пока в самый последний день она не обретет свободу и не отправится на небо.

  — Я полагаю,— сухо заметил Шишковатый,— что ты был бы не прочь приютить ее на освященной земле своего аббатства?

   — Разумеется,— ответил аббат, не замечая подвоха.

   — И ты не боишься, что аббатство, где хранится такая реликвия, станет самым знаменитым во всей Империи?

   — Аларих,— строго сказал Шишковатому дед Харкорта,— это недостойный намек. Я уверен, что аббат...

   Он не закончил фразу, потому что в это время на верхней площадке широкой лестницы, которая спускалась в зал, появилась мать Харкорта в сопровождении своих камеристок. Почти в ту же минуту под торжественные звуки труб на стол принесли жареного кабана — во рту у него было яблоко, а на голове венок из молодых побегов падуба. 

   Было уже поздно, когда Харкорт наконец отправился к себе в спальню. За столом весь вечер бурно веселились. Особенно разговорчива была мать, обрадованная возвращением брата под семейный кров. Дед сидел во главе стола, необычно молчаливый, только неразборчиво что-то ворчал, когда к нему обращались, и пил больше, чем всегда. Аббат тоже говорил очень мало, что было на него совсем не похоже. Впрочем, этому удивляться не приходилось: большую часть времени он сидел с набитым ртом и разговаривать просто не мог. Кабан оказался хорош, и аббат отдал ему должное: борода его в отсветах свечей блестела от стекавшего по ней жира. Тем не менее все остальные, следуя примеру хозяйки, оживленно болтали, и вечер прошел необычайно весело.

  Добравшись до своей спальни, Харкорт обнаружил, что спать ему совершенно не хочется, и долго расхаживал по комнате, пытаясь понять, что его так обеспокоило. Дело было, конечно, в том, что говорил днем аббат Гай про падение замка Фонтен. Услышав его неосторожные слова, Харкорт был слишком потрясен, чтобы проявить свои чувства, и еще несколько часов вел себя так, будто ничего не было сказано, но это был для него тяжелый удар. Все прошедшие годы родные старались в его присутствии не упоминать о трагедии, за что он был им от души благодарен; их молчание, конечно, в какой-то степени помогало ему обо всем забыть. И только теперь его друг, увлекшись собственным красноречием, напомнил ему о событии, которое он пытался изгнать из памяти. Временами ему казалось, что все уже почти совсем забыто, но на самом деле воспоминание об Элоизе по-прежнему таилось в глубинах его сознания.

  Харкорт перестал шагать по комнате и в нерешительности остановился, глядя на стоящую в углу конторку. Он поднял ее крышку, подвинул стул и поставил на конторку свечу. Потом он присел на стул, выдвинул один из ящиков, достал ключ и отпер другой ящик, нижний слева. Сунув руку в ящик, он нащупал книгу. Он нашел ее сразу, потому что точно знал, где она лежит. Положив книгу на конторку, он раскрыл ее и придвинул поближе свечу.

   Свет упал на яркие, четкие рисунки, узоры на полях, замысловатые буквицы. Он глядел на них, затаив дыхание: все это было намного красивее, чем ему помнилось.

   Не сводя глаз со страницы, на которой была раскрыта книга, он пытался вернуть ощущение нежности — той нежности, которую давным-давно, много лет назад, испытывал к Элоизе. Не жалости к самому себе, не печали утраты, не горя, а только нежности и любви. Но нежность не возвращалась. Слишком много прошло времени, подумал он. Все это в далеком прошлом.