— Ушел,— ответил тролль.— Брауни, они все бродяги, не то что мы, тролли. Мы живем оседло. Находим мост, который нас устраивает, поселяемся под ним и...

   Внезапно из темноты послышалось пенье дудки. Позже, делясь впечатлениями, путники выяснили, что внезапности, в общем-то, не было: какое-то время дудка словно сопровождала разговор Мэри с троллем, но пела негромко, будто кузнечик в траве или кустах. Однако затем звук усилился: раздалась переливчатая трель, перешедшая в раздирающий уши вой, который, похоже, не собирался обрываться. Дикая и грозная музыка разливалась в ночи, напоминая отчасти плач, отчасти боевой клич или возгласы безумца. Мэри вскочила. Корнуолл мгновенно оказался рядом с ней; случайно он задел ногой сковородку, и лепешки попадали в огонь.

   Плакси, судя по всему, старался закричать, но из горла у него вырывался только сдавленный шепот:

  — Темный Дудочник, Темный Дудочник, Темный Дудочник...

   По крутому склону холма с глухим стуком скатилось что-то круглое. Подпрыгивая, это «нечто» подкатилось к костру. На оцепеневших от ужаса путников вытаращились мертвые глаза, скривились в гнусной усмешке губы. Какой-то шутник подбросил в лагерь отрубленную человеческую голову.

   К полудню они отыскали место, с которого скатилась голова. Саму голову, после краткого отпевания, погребли под огромным валуном, возле которого поставили грубый крест, чтобы отметить могилу.

   — Они нас не трогают,— возмущался Оливер.— Зачем же мы норовим их оскорбить? Твои дурацкие перекрещенные палки для них хуже проклятия.

   Однако Корнуолл не желал ничего слушать.

  — Крест — не оскорбление,— заявил он.— И потом, насчет «не трогают» — а голова? Она принадлежала человеку, скорее всего христианину. Ее владелец вправе ожидать от нас молитвы и креста, и мы ему в такой малости не откажем.

   — Ты думаешь, он из людей Бекетта? — спросил Джиб.

   — Наверно. После трактира мы о Бекетте ничего не слышали. Мы не знаем, перешел ли он границу, однако другим людям, не из его компании, здесь взяться неоткуда. Видно, этот бедняга отстал или заблудился и наткнулся на того, кто не питает особой любви к человечеству.

  — Ты упрощаешь,— заметил Плакси.— В Пустынном Краю нет никого, кто любил бы людей.

   — Но кроме происшествия с головой,— возразил Корнуолл,— ничего пока не случилось.

  — Подожди — увидишь,— посоветовал Плакси.

   — И не забывай,— добавил Оливер,— что ты — единственный среди нас человек. На нас они могут коситься, а вот тебе...

  — А Мэри? — спросил Хэл.

   — Мэри жила здесь ребенком. К тому же у нее рог, который воткнул в дерево какой-то ошалевший единорог.

   — Мы же не грабители и не убийцы,— сказал Джиб,— мы, если хотите, паломники. Им нечего нас бояться.

   — Дело тут не в страхе,— буркнул Плакси,— а в ненависти, той самой, что копилась на протяжении столетий.

   ...На вторую ночь Корнуоллу удалось немного поспать. Правда, лучше бы он не засыпал. Стоило ему закрыть глаза, как начинался один и тот же сон без конца: он вновь видел голову, вернее, ее обезображенного двойника, колдовскую пародию, вырванную из действительности, но не ставшую оттого менее отвратительной. Испуганный, весь в поту, он просыпался, мало-помалу успокаивался, укладывался — и все повторялось заново. Опять ему мерещилась отрубленная голова, но уже не кошмарная, а такая, какой она была на самом деле: вот она лежит у огня, так близко, что искорки перепрыгивают на волосы, поджигают бороду, пламя охватывает лицо, волоски скукоживаются и рассыпаются один за другим; глаза выглядят так, словно в глазницы вставлены кусочки мрамора; рот перекошен гримасой, лицо как будто вывернуто набок, оскаленные зубы сверкают в свете костра, в уголке губ и на бороде высохшие струйки слюны. Лишь под утро Корнуолл заснул по-настоящему, измученный настолько, что даже кошмар с головой бессилен был помешать ему погрузиться в забытье.

   Оливер разбудил его к завтраку. Он поел, стараясь, по большей части безуспешно, не глядеть на крест, что стоял, слегка покосившись, у подножия валуна. За едой разговаривали мало. Сборы были недолгими, и вскоре отряд продолжил путь.

   Тропа, по которой они ехали, судя по всему, не собиралась превращаться в дорогу. Местность становилась все более дикой: глубокие лощины и овраги, по которым вилась тропа, переходили в узкие, каменистые долины, откуда раз за разом начинался изнурительный подъем на вершину холма, а далее снова шел спуск. Разговоры казались неуместными. Если кто-нибудь и произносил какую-либо фразу, то шепотом, не зная, чего страшится: то ли звука собственного голоса, то ли того, что его может услышать некто затаившийся в своем логове. По дороге не попадалось ни селений, ни вырубок — ни единого намека на то, что тут когда-то кто-то жил. По общему молчаливому согласию остановки днем не делали.

  Миновал полдень, когда Хэл, обогнав остальных, подскакал к Корнуоллу, который ехал во главе отряда.

   — Посмотри вон туда,— сказал он, указывая на небо над громадными деревьями, обступавшими тропу с обеих сторон.

   — Ну и что? — спросил Корнуолл,— Какие-то точки. Наверняка птицы.

  — Я слежу за ними уже давно,— пояснил Хэл.— Это не обычные птицы. Их много, и постоянно прилетают все новые. Стервятники вьются над мертвечиной.

   — Должно быть, сдохла чья-нибудь корова.

   — Откуда здесь коровы?

   — Тогда олень или лось.

  — Не один олень и не один лось. Там, где кружит много стервятников, смерть пожала обильную жатву.

  — К чему ты клонишь? — нахмурился Корнуолл, натягивая поводья.

   — Голова,— ответил Хэл.— Откуда она взялась? Взгляни, тропа вновь ведет под уклон, в лощину. Отличное местечко для засады. Живым никто не уйдет.

   — Но каким образом тут мог очутиться Бекетт? — недоуменно произнес Корнуолл.— Через реку у башни он не переправлялся, следов его мы не видели — ни отпечатков копыт, ни кострищ. Если он угодил в засаду...

  — Не знаю,— перебил Хэл,— Свое мнение я высказал, а ты решай как хочешь.

   К ним подъехали Оливер с Плакси.

  — Что происходит? — спросил Оливер.— Что-нибудь не так?

   — Стервятники,— ответил Хэл.

   — Не вижу никаких стервятников.

   — Вон те точки на небе.

  — Ладно,— проговорил Корнуолл.— Так или иначе, впереди мертвечина. Плакси, мне надо с тобой посоветоваться. Прошлой ночью, как раз перед тем как нам подкинули голову, в темноте пела дудка...

   — Темный Дудочник,— хмыкнул Плакси,— Я же тебе про него рассказывал.

   — Да, но ты знаешь, как-то в суматохе позабылось. Кто он такой?

   — Никому не известно,— Гном поежился.— Никто никогда его не видел. Он не показывается, только играет на своей дудке, и то редко, может пропасть на несколько лет. Он — предвестник беды, играет лишь тогда, когда должно случиться что-то нехорошее...

   — Хватит говорить загадками. Что нехорошее?

   — Голова — это нехорошее? — поинтересовался Хэл.

   — Да, но то, что произойдет, будет гораздо хуже.

   — Произойдет с кем? — спросил Корнуолл.

   — Не знаю,— признался Плакси.— Никто не знает.

   — Откровенно говоря,— вмешался Оливер,— эта дудка кое-что мне напомнила. Я все никак не мог сообразить, что именно,— так перепугался, что все мысли перепутались. Но сегодня, пока мы ехали, я догадался. Мне пришли на память две строчки из старинной песни, ноты которой записаны в манускрипте, что хранится в университетской библиотеке. В том манускрипте утверждается, что песня насчитывает добрую сотню столетий, быть может, она — древнейшая на Земле. Хотя откуда тому, кто писал манускрипт, было знать?..

   Корнуолл фыркнул и пришпорил коня. Хэл последовал за ним. Тропа резко нырнула вниз, как будто провалилась под землю, с обеих сторон ее высились огромные зазубренные скалы. По их поверхности ручейками стекала вода, за трещины и выступы отчаянно цеплялись корнями чахлые папоротники и мхи. В расщелинах росли хилые кедровые сосны, которые держались непонятно на чем; впечатление было такое, будто они вот-вот упадут. Отрезанная скалами от солнечного света, лощина словно изрыгала из себя мрак.