И за столом господина Антуана кто-то сидит. Очертания этого человека расплывчаты, а потом… а потом я разглядела. В зеркале я в последние месяцы вижу именно это лицо.

Хочу спросить, но голос не подчиняется мне. Хриплю, сиплю и кашляю, потом выдавливаю из себя:

— Викторьенн? Викторьенн де Сен-Мишель, это вы?

Она мгновенно поднимает взгляд от какого-то листа на столе.

— Да, это я. А вы… та, что теперь вместо меня.

Я смотрю на себя и вижу, что это я, Вика Мирошникова. Мои руки с маникюром и гель-лаком, мои кольца на пальцах. Мой клетчатый костюм, я любила надевать его на эфир. Кажется, в кармане жакета и телефон лежит, но я не могу пошевелить рукой и проверить. И тогда я просто смотрю, смотрю на неё.

Я пытаюсь запомнить — взгляд, движения, как она поднимает голову, как поправляет кружево на манжете. Хочу подойти ближе, но не могу — что-то мешает.

— Да, я не желала этого, но кто-то решил, что так будет лучше.

— И вправду лучше, — кивает она. — Я вижу. Я рада, что вы не поддаётесь Эдмонде, мне никогда не хватало на это смелости. Что договорились с господином Фабианом. Что живёте так, как считаете верным. Что разобрались во всех этих невероятных премудростях, с которыми, я думала, не справится никто, кроме Гаспара.

— Вы о бизнесе? Не скажу, что ничего особенного, но не хуже любой другой работы. Думаю, вы бы тоже справились — если бы очень захотели.

— Гаспар никогда не позволил бы мне.

Так, мы долго тут можем говорить, да? А вдруг время ограничено?

— Вы не знаете, я тут надолго? Это же, ну, Ор-Сен-Мишель?

— Да, но… не вполне он. Мне случается заглядывать домой, в мой единственный дом. Но это… иное место.

Ну всё, Вика, допрыгалась.

— Тот свет, да?

Она смотрит с улыбкой.

— Да.

— И что со мной случилось? Меня отравили? В собственном доме? Какая скотина посмела? Но может быть, они там догадаются промыть мне желудок? Господин Валеран в целом очень компетентный целитель, он должен догадаться!

— Да, он и меня пытался спасти.

— И не смог.

— Я не захотела. Он звал, он очень сильно звал, сопротивляться было сложно.

Вот как, значит.

— Но… почему? Без Гаспара было бы проще!

— Гаспар умер, всё верно. Но остался Жермен. Он бы не оставил меня в покое.

Вроде я и знаю это имя, вроде и нет.

— Жермен… это кто? Знаю Жермона де Фрейсине, вы его знаете, кстати? Он имеет на вас виды, то есть на меня, и размахивает поддельной запиской от господина Антуана, вашего отца.

— Нет, я не знаю, кто это, — качает головой Викторьенн. — Луи Жермен — это секретарь Гаспара. Многие пытались, говорят, удержаться на этом месте после смерти предыдущего, старого, я его не застала, и только Жермену удалось. Он понимал, как управлять, как получать доход и как увеличить его — ничуть не хуже Гаспара, за то и задержался, — лицо кривится в усмешке.

— А ещё что? Явно ж не только помощь в делах?

— Он был мерзавцем.

— Неудивительно, вряд ли с Гаспаром сработался бы приличный человек.

— О нет, Гаспар, он… просто человек своих лет, своего воспитания, своих представлений о жизни.

Тьфу ты, она ж его ещё и защищает! Вот ведь!

— Прости, но я слушала о нём довольно много и долго, и не могу сказать об этом человеке ничего особенно хорошего. Ну, умел вести дела — чем отличался от большинства подобных мелких нетитулованных дворян. Но господин Фабиан говорит, что мне удавалось лучше, и я верю ему. А как человек — скотина скотиной. Вот зачем он взял тебя в жёны, если не был готов любить и заботиться?

— Почему же, заботился.

— Куда там, ага. Книг в доме нет, выйти некуда. Платьев три, из них два дырявые, это что, забота?

— Он даже вывел нас с Терезой на бал, — вздыхает, не смотрит на меня.

— На тот, где ты увидела Гвискара?

Вздыхает.

— Да. Но такому кавалеру не до такой мелкой сошки, как я.

— Ошибаешься, — пожимаю плечами. — Посмотрела бы ты на него — он бы и поддался. Он же сначала за мной просто волочился, как за всеми, понимаешь? А о женитьбе заговорил, только когда понял, что я тоже чутка некромант. Так что и тебе бы перепало.

— Нет. Жермен караулил. Если бы он узнал — непременно рассказал бы Гаспару, и Гаспар убил бы меня.

— Так уж и убил.

— Он убил Ортанс. Бил так, что она не поднялась уже, а всего-то было — заподозрил, что она изменила ему, потому что с кем-то там танцевала на балу дважды. Больше он не вывозил её ни на какие балы, и она довольно скоро умерла, Мари говорила, ей рассказала госпожа Сандрин, а той Люси, служанка Ортанс — что на ней места живого не было.

— Видишь, тебя всё равно убили. Кстати! Кто убил Гаспара?

— Не знаю. Я не видела, кто стрелял.

— А кто стрелял в тебя?

— Тоже не видела.

— Что ж ты вообще видела-то? — спрашиваю в сердцах.

— Потом в экипаж вошёл Жермен, увидел, что я жива, и сказал, что теперь мы должны быть вместе. Но я ненавидела его, о чём и сказала. И тогда он толкнул меня, я ударилась головой… и больше не знаю о том дне ничего.

— А почему Жермен караулил тебя? Потому что… хотел себе?

— Хотел, — отвечает она, не глядя на меня. — Так хотел, что не сдерживался.

— Постой, что значит — не сдерживался? — у меня в голове всё равно что шестерёнки вращаются.

— Не сдерживался. Но если бы я пожаловалась — Гаспар бы убил меня, у него всегда женщины виноваты, даже если не могут отбиться.

— И значит, тот ребёнок, который не родился… — вот и разгадка, да?

— Это был ребёнок Жермена. Гаспар бесплоден. Ему множество раз об этом говорили целители, он не верил.

— Кто знал о ребёнке?

— Никто. Я надеюсь, Жермен никому не рассказал. Он… ловил меня в таких местах, где было невозможно убежать. И всегда держал только поверх синяков, оставленных Гаспаром.

— И Тереза не знает?

— Тереза болтушка, она не сохранила бы тайну, — улыбнулась она. — Если Жермен никому не рассказал, то никто и не узнал. А если бы он рассказал Гаспару, тот бы и его убил.

И Жермен жив-здоров. И очевидно, опасен.

— Постой, но ты ведь маг! Ты ж могла его к ногтю прижать!

— Нет, у меня никогда не было магической силы. Я не могла. Меня пытались и научить, и заставить, и пробудить силу… но я не могла. Наверное, я просто привыкла держать все важное в себе. И не показывать никому, не выпускать наружу ни при каких обстоятельствах. Вот и сила… не выходила.

Ну да, строгие правила монастыря, потом это кошмарное замужество — станешь тут держать всё в себе и не показывать ни при каких обстоятельствах! Мне захотелось просто обнять её, эту Викторьенн, и жизни-то не видевшую. Я шагнула к ней…

— Послушай, а ты знаешь, кто твоя мать? — вспомнила я ещё один животрепещущий вопрос.

— Моя мать? — нахмурилась она. — Что значит — кто? Госпожа Аделин, супруга моего отца. Как иначе-то?

Я видела — в самом деле не знает. Смотрит с изумлением.

— Просто есть сведения, что твоя мать — вовсе не она. И это важный вопрос, потому что Фрейсине, как мы подумали, зацепился за меня именно из-за него. Ещё за тебя, потому что впервые он пришёл, когда тебе было пять лет, и тебя скоро отправили в монастырь и там укрыли от поиска.

Она смотрела и качала головой — не верит, я вижу. Её жизнь была совершенно понятной и очень цельной, никаких этих вам тайн, интриг, загадок и всего такого. Короткой и несчастной. И я, конечно, попыталась хотя бы имя её поднять на знамя, но…

Мне всё же удаётся приблизиться к ней. Обхватить за плечи, погладить по голове. Подержать за руку. Её уже не утешить, конечно, не сделать счастливой и не переписать её короткую жизнь, но — вдруг? Чем-то это напомнило домашние сеансы у психолога — скажи маленькой или там юной Вике, что она ок, что с ней всё хорошо, что эти проблемы не от того, что она плохая, а по совсем другим причинам, с ней не связанным. Она поднимается из-за стола, тоже обнимает меня… и мы стоим так, обнявшись. Две Виктории.

Моё горло словно сжалось, и я поняла, что не могу издать ни звука. А ведь мне ещё о многом нужно было её расспросить! Что такое-то, что за несправедливость! Неужели — всё?