Дом постепенно переставал быть склепом. Мы выбросили сломанные стулья, заменив их лавками из старого сарая. Даша отдраила окна до прозрачности, и теперь солнечные зайчики бегали по стенам, как резвые духи, оставшиеся от прежних хозяев. В саду, где раньше царили крапива да лопухи, появились грядки с укропом и морковью — Даша копала их втихаря, а я делал вид, что не замечаю земли под её ногтями.

Практика магии оставалась камнем преткновения. По ночам, когда Даша уже спала, я выходил во двор и пытался зажечь спичку силой мысли. Ветер гасил их одну за другой, а я стоял, сжимая кулаки, пока пальцы не немели от холода. Но даже неудачи стали частью рутины — как щербатая тарелка, из которой мы ели вдвоём, или треснувшее зеркало в прихожей, делавшее наши отражения чужими.

За неделю до отъезда я начал собирать вещи. Сундук, доставшийся от прадеда, пах смолой и грустью. Даша молча помогала складывать сюртуки, её пальцы выравнивали складки так тщательно, будто она гладила не ткань, а собственные любимого человека.

—Возьмите мёд, — вдруг сказала она, сунув в сундук банку с жёлтой жидкостью. — В городе дорого будет.

—Спасибо, — пробормотал я, разглядывая этикетку с криво нарисованной пчелой. Это была её работа — она неделю выводила буквы на пергаменте, пока я зубрил латынь.

Вечером мы сидели на крыльце, слушая, как сверчки заводят свои бесконечные трели. Даша чистила картошку, я точил перочинным ножом карандаши для конспектов. Лунный свет лизал её щёки, превращая веснушки в россыпь серебра.

—Вернётесь к зиме? — спросила она, не поднимая глаз.

—Экзамены в сентябре. А потом… — я замолчал, понимая, что не знаю ответа.

Она кивнула, будто этого было достаточно. В её тишине читалось то, что мы оба боялись проговорить: дом опустеет. Не будет больше споров о том, как ставить самовар, или смеха, когда я путал утварь. Останутся только скрип половиц да тени от лампы, которой никто не зажжёт.

На рассвете перед отъездом Даша подала мне свёрток с лепёшками. Они ещё дышали теплом, а в тесто были вдавлены крошечные узоры — цветы, может, или звёзды.

—Чтобы в дороге не голодали, — сказала она, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под платка. В её глазах стояло что-то, что я не решался назвать.

Телега ждала у ворот. Кучер, мужик с лицом, как потрёпанный сапог, сплёвывал семечки в крапиву. Я взгромоздился на сиденье, чувствуя, как сундук давит на ноги тяжестью ожиданий. Даша стояла на крыльце, обхватив себя за плечи, будто внезапно замёрзла.

—Присмотри за домом, — крикнул я, и мои слова прозвучали глупо даже для меня самого.

Она кивнула, подняв руку в неловком жесте — то ли прощание, то ли попытка поймать ветер. Телега дёрнулась, и я не успел разглядеть, улыбнулась ли она в последний миг.

Дорога петляла меж полей, где ветер гнал по жнивью волны, похожие на старую кожу. Я сидел, сжимая свёрток с лепёшками, и думал о том, как странно пахнет дом, который уже начинал становиться чужим. О том, как Даша, наверное, сейчас подметает пустые комнаты, а её шаги гулко отдаются в тишине.

Кучер затянул песню про ямщика и тройку, но голос его трещал, как тележные колёса. Я закрыл глаза, пытаясь представить Петербург: шпили академии, запах типографской краски, рокот экипажей на мостовой. Но вместо этого видел только её руки, складывающие бельё в сундук, и банку с мёдом, где моё отражение дрожало, как испуганное животное в ловушке.

Телега въехала в лес, и тени сосен легли на лицо, словно вуаль. Где-то впереди ждала академия, экзамены, новая жизнь. Но здесь, в кармане, лежал кусочек дома — крошка лепёшки, обёрнутая в платок, который пах полынью и её нерешительностью.

Дорога в Петербург напоминала уравнение с неизвестными: каждое утро приносило новые переменные, а вечер подводил черту, оставляя вопросы без ответов. После трёх дней тряски в телеге, которая скрипела, как кости старика, мы добрались до станции «Окунево» — деревянного сарая с табличкой, покосившейся от ветров. Здесь пахло дымом, конским потом и железом. На рельсах, уходящих в дымку, стоял поезд, больше похожий на мифического зверя: из трубы валил не угольный смрад, а сизый дым, а вместо топки - огонёк, запертый в решётчатой клетке. Искры из его древесной пасти рассыпались, как звёзды во время метели, пока рядом стояли сонные пассажиры.

Билетёр, мужчина с уставшим и осевшим лицом, выкрикивал цены, тыча костяшками пальцев в таблицу:— Третьего класса — два рубля, второго — пять, первого — десять с благодарностью машинисту!Мой кошелёк, спрятанный в потайной карман жилета, звякнул в ответ. Два рубля семьдесят копеек — остаток от продажи фамильного серебра. Достало бы лишь на третьеклассный вагон с деревянными лавками и толпой мужиков, пахнущих луком и пивом.

Поезд тронулся с рычанием. Я сидел у окна, прижимая сундук с книгами, и смотрел, как за стеклом мелькали избы, словно страницы календаря, который кто-то листал с безумной скоростью. Сосед, купец с селёдочными усами, до хрипоты спорил с попутчиком о ценах на артефакты:— В Питере нынче амулеты с Иркутска идут втридорога! Говорят, там шаманы заряжают…— Чушь! — фыркнул тот, поправляя котелок. — Настоящую силу только в Европе, да у нас дают.

- Ну скажешь тоже, а персы как же?

- Это другое — восток дело тонкое.

К вечеру поезд остановился посреди поля — поезд «устал», как объявил кондуктор. Пассажиры высыпали на насыпь, греясь у костров, разведённых из сушняка. Я пристроился рядом с семьёй ремесленников: отец чинил сапог шилом, мать кормила ребёнка лепёшкой, а девочка лет семи рисовала палкой на земле круги, похожие на магические руны.— Деканатский факультет, — вдруг сказала она, указывая на свои каракули. — Там учат камни в конфеты превращать!— Молчи, дура! — огрызнулся отец, но я рассмеялся:— Почему именно деканатский?— Потому что деканы — волшебники, — серьёзно ответила девочка. — У папы в мастерской один работал. Говорил, они формулы вместо хлеба жуют.

Ночью поезд словно ожил, и мы двинулись дальше. Под стук колёс я пытался спать, но в третьем классе сон был роскошью. Мужик в углу храпел, как медведь в берлоге, а подросток с гармошкой наигрывал частушки про попа и ведьму. Под утро, когда за окном заалели фабричные трубы окраин Петербурга, поезд вновь встал — на этот раз из-за сломавшегося вагона впереди.

—Час простоя! — пронеслось по вагонам.Я выбрался наружу. Туман висел над путями, как грязная марля, а вдали маячил станционный дом с вывеской «Волховская». Внутри пахло дёгтем и щами. У стойки, заваленной бутылками с огненной настойкой (этикетка гласила: «Для подпитки духа!»), толпились машинисты. Один из них, краснорожий, с нашивкой «Укротитель стихий—1898», спорил с начальником станции:— Не поеду, пока не дадите нового элементаля в поезд! Этот еле тлеет!— Да ты его плетью подстегни, заговор какой прочти — ты же учился! — начальник швырнул на стол кнут с медными шипами.

Я отвернулся, вспомнив учебник: элементали — низшие духи огня, порабощённые стихийными заклятьями. Их боль жгла воздух даже сквозь клетку.

На перроне торговка продавала пироги с вишней. Моё горло сжалось от голода, но, подсчитав мелочь в кармане, я выбрал чёрствый калач. Пока жевал, заметил мальчишку, крадущего кошелёк у задремавшего купца. Действовал он неумело — пальцы дрожали, взгляд метался.

—Эй! — крикнул я, неожиданно для себя.

Мальчишка вздрогнул, выронив кошелёк. Купец проснулся, схватил его за шиворот, но я вмешался:— Ваш кошелёк упал. Этот парень хотел вернуть.

Купец, бормоча, сунул мальчишке пятак. Тот посмотрел на меня с благодарностью и страхом, затем растворился в толпе.

К полудню поезд добрался до Николаевского вокзала. Петербург встретил рёвом паровых гудков, криками извозчиков и запахом дыма, смешанного с морской солью. На площади перед вокзалом возвышалась статуя Петра I с циркулем в одной руке и свитком с формулами — в другой. Надпись на постаменте гласила: «Математика — язык империи».

Извозчик, запряжённый в пролётку с магическим фонарём, запросил рубль до академии. Я покачал головой — пешком.