– А тебя-то, Иван, почему миновало? – спросил я тихо, но так, чтобы каждое слово упало в гулкую тишину зала, как камень в колодец. – Ты же тоже не последним в кружке был. Или связь твоя тоже оказалась… недостаточной? Или просто повезло оказаться в нужный момент в другом месте? – Я сделал шаг вперед, ближе к столу, к зеленоватому свету лампы. Его отблеск ложился на мои руки. – Как угадал, что пора свалить?

На его скулах резко выступили желваки. Глаза сузились до опасных щелочек. Взгляд стал тяжелее, колючим, как град.

– Меня не было в городе, когда все случилось, – ответил он сдавленно, каждое слово выталкивая с усилием. – Родные в губернии. Холера. Уехал. Вернулся – уже все рухнуло. Повезло? Может быть. Но не настолько, чтобы совать голову обратно в петлю бездумно. – Он встал, стул скрипнул по полу, прочертив царапину на старых досках. Его тень, огромная и угрожающая, легла на стеллажи с древними томами, будто пытаясь их поглотить. – В отличие от некоторых, кто лезет в самое пекло по собственной глупости.

Тупая игла напряжения вонзилась в пространство между нами, натягивая невидимую струну. Чижов нервно заерзал. Оля потупилась, перебирая край платка. Воздух снова наэлектризовало, теперь уже нашей немой дуэлью взглядов. Хорошо. Сомнение посеяно. Пусть знает, я не стану его покорным орудием.

– Бездумно? – повторил я, делая еще шаг к столу. Зеленый свет лампы теперь освещал мое лицо. Каким оно им виделось? Изможденным? Виновным? Или просто уставшим? – Кто-то бездумно собрал всех здесь? В первом же месте, куда Охранка пошла бы искать, если бы у них хоть капля интереса осталась? Старая библиотека, Демикин? – Я окинул взглядом зал: высокие потолки, затерянные в полутьме, пыльные паутины в углах, гулкая акустика, разносящая каждый шорох. – Это не смелость. Это самоубийство. Они знают все наши старые норы — наверняка Оболенский или ещё кто-то сдал всё с потрохами.

Он фыркнул, звук был грубым и презрительным.

– Здесь тихо! – прорычал он, его голос гулко отдался под сводами. – И все знают дорогу! А Охранке сейчас не до нас, они по уши в тех, кого схватили на той сходке! Кабинеты ломятся от арестованных, допрашивают сутками! Надо начинать снова, пока они заняты чужим мясом! Надо искать сторонников! Вербовать новых! Надо возрождать типографию – без листовок мы как без голоса! Без голоса мы – ничто!

Типография. Слово ударило в висок, как молоток. Призрак запаха типографской краски, свинца, вечного страха разоблачения, ночи, проведенные в подвале с прессом, когда помогал топить Голубева... Топливо для костра, на котором сгорят эти мотыльки. И моя задача – подбросить дров. Для Седова. Для себя. Их шансы призрачны. Твой шанс – вот он.

– Вербовать? – переспросил я, в голосе – ледяная струйка скепсиса, за которой скрывалось отвращение к самому себе. – Кого? Первокурсников, которые сольют при первом же окрике старшего по общежитию? Или таких же, как мы, перепуганных, которые будут оглядываться на каждый шорох? – Я покачал головой, изображая усталое разочарование старого волка, загнанного в угол. – И типография… – Я обвел взглядом зал, полный древних, хрупких книг. – Где ты ее разместишь, Иван? В этом зале? Под носом у библиотекаря, который спит и видит, как бы кому-то сдать студента-революционера и получить премию или хотя бы выходной? Или в подвале Академии? Рядом с хранилищем реактивов Варламова? Краска пахнет, знаешь ли. Свинец стучит. Шум пресса слышен за три квартала. Это не игра в прятки. Это прямой путь обратно в их подвалы охранки.

Он покраснел, краска залила его шею и уши. Его кулаки сжались так, что костяшки побелели. Чижов съежился. Оля смотрела на Демикина с нарастающим сомнением, ее губы плотно сжались. Работает. Я видел, как его сырой, напористый авторитет трещит под моими холодными, расчетливыми уколами. Он хотел быть лидером? Пусть почувствует тяжесть короны из колючей проволоки.

– А ты что предлагаешь, Грановский? – Демикин бросил вызов, его голос гремел в тишине зала, сметая последние остатки шепота. Он шагнул ко мне через луч зеленого света, грудь колесом, лицо искажено гневом и вызовом. Расстояние между нами сократилось до опасного. Я почувствовал исходящее от него тепло и запах пота, смешанный с пылью. – Сидеть сложа руки? Ждать, пока они придут и за каждым из нас? Ты выжил. Ты здесь. Значит, знаешь, как это делать умно? Ну так давай! Поделись своей гениальной стратегией выживания! Что предлагаешь ты? Где твоя безопасная норка для новой типографии и толпа преданных сторонников? Ну?

Тишина после вопроса Демикина стала абсолютной. Даже пыль в лучах зеленых ламп, казалось, замерла. Его вызов висел в воздухе, тяжелый и неоспоримый. Все взгляды – надежда Чижова, сомнение Оли, любопытство младшекурсников, яростный вызов Демикина – были прикованы ко мне. Я чувствовал их вес, как физическое давление. Что предлагаешь ты? Эхо его слов билось в висках в такт боли в ребре. Седов требовал план. Седов требовал жертв. И этот медведь встал у меня на пути. Но медведей тоже ставят на цепи.

Я сделал вид, что размышляю, медленно проводя рукой по лицу, ощущая до сих пор непривычную гладкость щеки, холодный пот на висках. Внутри же все было холодно и ясно, как лезвие.

– Умно? – наконец произнес я, голос нарочито спокойный, почти усталый. – Умно – это не бросаться в бой с голыми руками, когда враг еще не отошел от пиршества. – Я посмотрел прямо на Демикина, встречая его вызов. – Вербовать сейчас? Когда каждый новый человек – это потенциальная петля на шею всем нам? Когда Охранка только что вычистила пол-Академии и смотрит на всех, как на заведомых бунтовщиков? – Я обвел взглядом остальных, стараясь вложить в слова убедительную логику и заботу об их безопасности. Паралич вместо прогресса. Идеально. – Первое: никакой вербовки. Никаких новых лиц. Пока. Пока не уляжется пыль после их погромов. Пока мы не убедимся, что можем доверять не только друг другу, но и каждому, кто придет потом. Нам нужна не масса, а ядро. Надежное. Проверенное. – Внутри я мысленно отметил: А я найду двух-трех "проверенных" сам.

Чижов кивнул с таким энтузиазмом, что чуть не свалился с табурета. Оля вздохнула с облегчением. Младшекурсники переглянулись, явно соглашаясь. Демикин же нахмурился, его массивный подбородок выдвинулся вперед.

– И что? Сидеть и пережевывать старые идеи? – процедил он.

– Второе, – продолжил я, игнорируя его реплику, – типография. Ты прав, Иван, голос нам нужен. Но твой план – это маяк для стражей. Нам нужен не грохот пресса, а… тихий шелест пера. – Я повернулся к собравшимся. – Есть ли у кого-то место? Квартира? Комната? Где можно было бы не печатать, а… писать. Переписывать важные работы. Переводить. Составлять листовки от руки или с помощью простейшего гектографа – он почти бесшумен. Место, где можно собираться не для громких споров, а для кропотливой работы мысли и пера. Надежное. Тихое.

Наступила тягостная пауза. Взгляды опустились. Чижов заерзал, явно не владея ничем, кроме угла в общежитии. Младшекурсники потупились. Даже Демикин на мгновение потерял свою агрессию, его взгляд метнулся в сторону, будто ища ответ на пыльных полках. Воздух наполнился смущением и безысходностью. Идея была здравая, но реализовать ее казалось невозможным. Тупик. Печально.

Тишину нарушил тихий, но четкий голос Оли:– У меня… квартира. Вернее, комната. У тетки, на Петроградской. – Все взгляды устремились на нее. Она покраснела, но продолжала, глядя на стол, а не на нас. – Она маленькая. Очень. Пресса туда не поставить, это правда. Но… собираться можно. Тихо. Тетка глуховата, да и по вечерам уходит к подругам. И… писать можно. Переписывать. У меня есть стол. Чернила. Бумагу… можно приносить. – Она подняла глаза, в них читалась смесь страха и решимости. – Листовки… если их немного… можно писать от руки. Или… я слышала, можно делать оттиски с восковых листов. Тихо. Без шума.

Ее слова упали в тишину, а затем вызвали почти взрыв. Чижов чуть не подпрыгнул:– Оль, да ты герой! Это же идеально! Тихая гавань!