Внезапный, резкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть всем телом, как от удара электрическим током. Сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди, гулко отдаваясь в тишине каморки.

– Гриша? Ты там? – Голос Юлианы. Теплый, живой, пронизанный искренней тревогой. Он прорезал ледяную скорлупу моей отрешенности, как луч солнца сквозь тучи.

Я резко вытер лицо и мокрые волосы рукавом сюртука, пытаясь стереть следы паники, воды, безумия. "Устал, формулы... Варламов давит…" – автоматически приготовилась привычная, удобная ложь на языке. Но было уже поздно. Дверь тихонько приоткрылась.

Юлиана заглянула внутрь. Ее зеленые глаза, обычно такие ясные и спокойные, сейчас были широко раскрыты, полны немой тревоги. Она окинула меня быстрым, цепким взглядом, впитывая детали: мокрые, беспорядочно сбившиеся волосы; дикий, невидящий взгляд; дрожащие руки, все еще прислоненные к холодному краю раковины. Она впитывала весь мой вид – вид человека, только что выбравшегося из могилы или вернувшегося с каторги.

– Господи, Гриша! – Она шагнула внутрь тесной каморки, почти инстинктивно притворив за собой дверь, отгораживая нас от возможных свидетелей. – Что с тобой? – Голос ее сорвался на шепот, полный ужаса. – Ты… ты выглядишь как после пытки! Бледный… весь трясешься… – Она сделала шаг ближе, ее рука нерешительно потянулась ко мне, но не коснулась, замерла в воздухе. – Это нога опять? Ребро не зажило? Или… Охранка? Опять вызывали? Говори! Дай мне помочь!

Я отвернулся к раковине, не в силах выдержать ее взгляд, ее искренний страх. Говорить? Сказать ей правду? Что я теперь крыса Седова? Что меня купили, и цена – души таких, как она? Что я буду заманивать в капкан наших общих друзей, других студентов, тех, кто еще верит во что-то? Горло сжалось так, что стало трудно дышать. Ложь казалась единственным спасением. От нее. От себя.

– Формулы… – хриплый, сдавленный звук вырвался наружу. – Варламов… задал невозможное. Не спал… две ночи. Голова трещит. Все болит. Просто… устал страшно.

– Не ври мне, Григорий! – Ее голос дрогнул, в нем прозвучала не только боль, но и вспышка гнева, гнева от беспомощности. – Я вижу! Я же не слепая! Это не формулы! Это… это что-то другое! Ты весь дрожишь! Ты смотришь куда-то сквозь меня, сквозь стены! Ты… ты как пустой! Что происходит?! – Ее рука наконец опустилась на мой рукав, легкое, но цепкое прикосновение. – После того, как тебя забрали… ты не вернулся! Не до конца! Доверься мне! Хоть раз! Пожалуйста! Я… я так боюсь за тебя! – В ее глазах стояли слезы, голос сорвался на высокой ноте отчаяния.

Ее прикосновение, ее искренний, неподдельный страх, ее любовь – все это обожгло меня, как прикосновение раскаленного металла к открытой ране. Я рванулся прочь, резко, почти грубо отбрасывая ее руку.

– Отстань! – вырвалось у меня, резко, с ненавистью, направленной не на нее, а на весь мир, на себя. – Не лезь не в свое дело! Устал я! До смерти! Все достали! Оставь меня в покое!

Я увидел, как ее глаза – эти зеленые, глубокие озера – округлились от шока и непонимания. Как в них мгновенно выступили слезы, навернулись и покатились по щекам, оставляя блестящие, предательские дорожки. Как ее губы, обычно такие мягкие, задрожали, сжались в тонкую, бледную ниточку.

– Не в свое дело? – Она прошептала так тихо, что я едва расслышал сквозь гул в собственных ушах. – Я для тебя… «не свое дело»? – Она отступила на шаг, ее лицо вдруг стало гладким, каменным, маской, под которой бушевала буря. Только слезы продолжали катиться, немые свидетели боли. – Хорошо, Григорий. Поняла. Кристально ясно. Не буду больше… «лезть». Прости. За беспокойство.

Она развернулась, движения были резкими, отрывистыми. Открыла дверь. И вышла. Не хлопнула. Прикрыла ее за собой с тихим, вежливым щелчком. Но этот тихий, аккуратный щелчок прозвучал в гулкой пустоте моей души громче любого грома. Я остался один. Совершенно один. В каменном мешке туалета, с запахом сырости и ржавчины. Один на один с ледяным, укоряющим взглядом отражения в треснувшем зеркале. Один на один с вынесенным самому себе приговором.

Тишина снова сомкнулась, нарушаемая только мерзким, неумолимым: Кап… Кап… Кап… воды в раковину. И моим собственным, прерывистым, хриплым дыханием. Одиночество обрушилось на меня тяжелой, недвижимой каменной плитой. Оно было страшнее любого подвала Охранки, глубже и мрачнее самого тесного гроба. В нем не было даже призраков для компании – только я сам. Мой выбор. Мое предательство. Мое грядущее падение в самую бездну.

Я медленно поднял руки перед лицом. Они все еще мелко дрожали. Капли воды стекали с пальцев, падали на грязный кафель пола. Я смотрел на эти руки. На руки, которые только что оттолкнули единственного человека, который любил меня искренне, без условий. Руки, которые вскоре должны будут протягиваться к новым жертвам Седова с ложью, с притворной дружбой, с предательством в сердце. Руки, которые копались в гробу рядом с холодным мертвецом. Руки, которые теперь навеки были запачканы не грязью, а чем-то гораздо более страшным.

Я сжал их в кулаки, так сильно, что боль пронзила ладони, а костяшки побелели от напряжения. Но эта боль была ничтожной каплей в океане ледяного отчаяния, затопившего меня с головой. Вода капала. Кап… Кап… Кап… Отсчитывая последние секунды старой жизни. Отсчитывая начало новой – двойной, грязной, бесконечно одинокой жизни в самом сердце ада. Ад одиночества и предательства оказался самым страшным подвалом из всех возможных. И я только что сам захлопнул его дверь. Ключ выбросил в бездну. Теперь оставалось только ждать, когда Седов придет за своим долгом.

Тишина туалетной каморки после ухода Юлианы казалась теперь гнетущей, наполненной лишь мерзким аккомпанементом капающей воды и гулким эхом собственного дыхания. Я стоял, прижавшись к холодной стене, кулаки все еще сжаты до боли. Отражение в треснувшем зеркале упорно напоминало: путь назад отрезан. Одиночество было не выбором, а приговором. Седов ждал план. Ждал жертв.

С трудом разжал руки. Ладони прорезали красные полумесяцы. Надо было двигаться. Сидеть здесь – значило сойти с ума. Я поднял костыль, его привычный вес был слабым утешением, и толкнул дверь. Коридор встретил меня привычным гулким шумом, запахом пыли и мела, но все это проходило сквозь меня, как сквозь сито. Цель была туманной: общежитие? Нет. Не сейчас. Не к Артёму, с его простодушными вопросами, не в комнату, где каждый предмет напоминал о… о чем-то, что безвозвратно ушло. Ноги сами понесли меня вниз, к выходу во внутренний двор Академии – место, где можно было перевести дух, пусть и ледяной февральский.

Двор был пустынен в этот час между парами. Снег серый, утоптанный. Скамейки покрыты инеем. Я направился к дальней арке, ведущей к корпусам общежитий, двигаясь автоматически, почти не видя пути. Мысли крутились вокруг одного: Кого? Как? Через день...

И тут я замер. У самого выхода из арки, возле засыпанной снегом клумбы, стояли двое. Один – сутулая, нервная фигура, которую я узнал мгновенно: Сергей Чижов. Он что-то быстро, взволнованно говорил, жестикулируя, озираясь по сторонам с привычной ему мышиной осторожностью. Рядом с ним – девушка. Слегка полная, в практичном темном платье и теплой кофте, лицо обрамляли выбившиеся из-под платка пряди каштановых волос. Лицо… знакомое. Мелькало на периферии на тех ранних сходках кружка Шереметева, когда я только пришел туда по зову Алисы. До всего этого безумия. До демонов. Когда кружок был просто группой студентов, увлеченных запрещенной политической литературой, спорами о Бакунине и чаепитиями с горячими, но наивными разговорами о будущем. Она была с факультета артефакторики – это я помнил. Имя? Вылетело. Затерялось в хаосе последних недель. Но факт ее присутствия на тех собраниях был несомненен. Выжила. Как и Чижов.

Они не видели меня, стоя в тени арки. Я инстинктивно отступил глубже, за массивную каменную колонну. Чижов что-то горячо говорил девушке, она слушала, кивая, ее лицо было сосредоточенным, серьезным. Потом Чижов кивнул куда-то в сторону, и они вместе двинулись. Не к корпусам общежитий. Не к аудиториям. Они шли по расчищенной дорожке, мимо заснеженных статуй древних магов, в сторону старого корпуса библиотек Академии.