Между моими руками возникла не простая вспышка – пульсирующая точка не-света. Она пожирала свет и тепло вокруг, искажая пространство. Я выпустил ее. Не луч – тихий выдох небытия. Черная точка просвистела расстояние, вонзилась в основание одного из ржавых прутьев, торчащих из скрюченной спины – туда, где искаженная плоть встречалась с инородной материей.

Беззвучная вспышка. Не взрыв - исчезновение. Кусок спины демона, прут, часть чугунного столба – просто растворились, превратившись в мелкую, холодную пыль. Одно большое ничто. Чудовищный рев оборвался на пике. Огромное тело дернулось в последней судороге и рухнуло плашмя, окончательно придавленное остатком фонаря. От демона осталась дымящаяся груда обугленной плоти, оплавленного металла и лома. Запах озона и абсолютной пустоты повис в воздухе.

Тишина. Глубокая, звенящая, давящая. Потом – мой собственный хриплый стон. Я рухнул лицом в ледяную грязь. Боль обрушилась всесокрушающей лавиной: сломанное ребро впивалось в легкое, рваные раны на груди и плечах пылали, нога была одним сплошным костром, голова раскалывалась. Каждый вдох давался с хлюпающим хрипом, принося новую волну крови в рот. Тело дрожало мелкой дрожью, не слушаясь. В глазах темнело, сознание уплывало. Я победил. Но поле боя осталось за мертвыми и умирающим. Цена... была видна в клубах пара от дыхания, в дрожащих руках, неспособных поднять голову, в леденящем понимании: один шаг – и я труп. Алиса... где-то близко. Но добраться... расстояние казалось бесконечным. Победа пахла кровью, ржавчиной и холодной пустотой распада. Мир сузился до боли и звенящей тишины после ада.

Боль была вселенной. Каждый шаг по заснеженной набережной Васильевского острова отдавался в сломанном ребре раскаленным ножом, в ноге – глухим гулом разбитого колокола, в разорванных плечах – огненными полосами. Я хромал, опираясь на холодный гранит парапета, оставляя на белом снегу алые капли, как пунктирный след раненого зверя. Воздух резал легкие, каждый вдох – хриплый, мучительный. Простое заклинание – "Стазис. Гемостазис" – лишь стянуло края ран на груди и плечах ледяной пленкой, замедлив кровотечение, но не остановив боль и слабость. Маны оставалось меньше, чем в угасающей свече. Но след Алисы – холодный, острый, с привкусом озона и Тьмы – горел перед внутренним взором, неумолимый компас. Она была близко.

Снег перестал идти, когда я добрался до Васильевского острова. Небо, низкое и свинцовое, отражалось в черной, неподвижной глади Малой Невы. Лед у берега был хрупким, серым, усыпанным снежной крупой. И там, у самой кромки воды, на заиндевевшей скамье, сидела она. Алиса Ливен.

Но не та. Не холодная жрица революции, не виртуозный манипулятор. Она сидела ссутулившись, поджав под себя длинные ноги, обернувшись в тонкий, явно не греющий плащ. Белые волосы, обычно гладко зачесанные назад, сейчас спадали беспорядочными прядями, скрывая часть лица. Плечи ее мелко дрожали. В опущенных руках она сжимала что-то маленькое, темное – камень? Обломок? Ее взгляд был прикован к черной воде у ног, но не аналитический, как обычно, а пустой, потерянный. В уголке глаза, пойманном лунным светом, блестела невысохшая слеза. Она выглядела хрупкой. Испуганной. Совсем юной девчонкой, заигравшейся в страшную игру, последствий которой она не понимала и не хотела. Одинокой и сломленной видением хаоса, который сама же разожгла.

Миг. Всего миг этой неприкрытой слабости. Но я его видел. Видел ту Алису, которая могла бы быть, если бы не ее "код Свободы", не демоны, не фанатизм. Видел ту девушку, которая, возможно, когда-то просто хотела изменить мир к лучшему. И сердце, несмотря на боль, на гнев, на все предательства, сжалось от щемящей, нелепой жалости.

Щебень под моим сапогом хрустнул громко в звенящей тишине.

Она вздрогнула, как спугнутая птица. Голова резко вскинулась. Глаза, огромные в бледном лице, метнулись ко мне. Сначала – чистый, животный страх. Узнала. Потом – шок. Видимо, не ожидала, что я выживу после демона, что смогу дойти. И в этом шоке, на долю секунды, мелькнуло что-то еще… надежда? Радость? Как будто увидела спасителя в том, кто пришел за расплатой.

– Гри… Григорий? – ее голос был непривычно тихим, хрипловатым от холода или слез. Она встала, неуверенно, словно ноги ее не держали. – Ты… ты жив? Как ты… – Взгляд скользнул по моему окровавленному, изможденному виду, по неестественной позе, по лицу, искаженному болью. Страх вернулся, смешанный с ужасом. – О Боже… что с тобой?

Она сделала шаг вперед, рука непроизвольно потянулась ко мне – жест помощи? Утешения? Но я не двигался. Стоял, опираясь на парапет, дыша через силу. Жалость уступала место ледяной усталости. Я видел этот переход в ее глазах. Видел, как слабость отступает, как включается привычный механизм выживания, расчета, маски.

– Я… Я не хотела этого, Григорий, – она заговорила быстро, слова лились, как оправдания, которые она, кажется, впервые в жизни произносила искренне. Голос дрожал. – Этот хаос… студенты… кровь… Я думала, это будет… сигнал. Пробуждение! А не… не бойня! Они просто… они не должны были… – Она замолчала, сглотнув ком в горле, снова глянув на черную воду, как будто там плавали призраки погибших. – Все пошло не так. Совсем не так.

Она посмотрела на меня снова, и в ее глазах загорелся знакомый огонек – не холодный расчет, а отчаянная мольба, почти молитва.

– Ты же понимаешь? Понимаешь, за что мы боремся? Против этого… этого чудовищного порядка, который давит все живое! Ты же видел! Видел, что они творят! – Она сделала еще шаг, ее рука снова протянулась, но не для помощи, а для убеждения. – Нам нужен ты, Григорий! Твой ум! Твоя сила! Мы можем… мы должны исправить это! Построить что-то новое! Без крови! Без… – Глаза ее блестели фанатичной надеждой, смешанной с только что пережитым ужасом. Она верила в это. Здесь и сейчас, на краю ледяной воды, она все еще верила, что они – свет в конце туннеля.

Я смотрел на нее. На ее бледное, исстрадавшееся лицо, на следы слез, на дрожь в протянутой руке. Слушал ее слова о новом мире, о свете. И видел за ними воронов с зашитыми глазами, крыс с зашитыми ртами. Видел кровь на снегу Парадной площади. Видел демона, вбитого в меня броней. Видел Юлиану, дрожащую от ужаса. Видел цену ее "кода Свободы". Усталость накатила такой волной, что даже боль отступила на мгновение. Не было сил на гнев, на споры, на разоблачения. Только бесконечная, леденящая пустота и осознание пропасти.

Она замолкла, ждала. Ее взгляд ловил мой, ища понимания, согласия, союзника.

Я собрал воздух в легкие. Это тоже было больно. Голос вышел тихим, хриплым, но абсолютно ровным. Без злобы. Без сомнения. Просто констатация края.

– Иди нахрен, Алиса.

Ее глаза расширились. Не гнев. Не обида. Глубокий, животный шок. Как будто ее ударили ножом в самое незащищенное место. В ту маленькую, испуганную девочку, которая только что выглянула наружу. Вся надежда, весь фанатичный пыл рухнули в одно мгновение. Рука, протянутая ко мне, медленно опустилась. Дрожь по телу сменилась внезапной, ледяной неподвижностью. Маска роковой революционерки сползла, вновь обнажив растерянность и внезапный, жгучий страх. Она поняла. Поняла окончательно, что союзника нет. Что пришел не спаситель, а судья.

И тогда включилось что-то иное. Инстинкт загнанного зверя. Страх превратился в холодную, отточенную решимость. Ее поза выпрямилась. Дрожь исчезла. Глаза, еще секунду назад полные слез и мольбы, стали пустыми, острыми, как лезвия скальпеля. Весь ее вид излучал теперь только одно: готовность к бою. К последнему бою.

Ее рука резко нырнула в складки плаща. Вынырнула сжимая не камень, а небольшой, плотно свернутый свиток. Пергамент был темным, почти черным, испещренным серебристыми письменами, которые слабо светились в лунном свете. Знаки пульсировали зловещим, неземным ритмом. Энергия, исходившая от свитка, была осязаемой – густой, тяжелой, пахнущей озоном, статикой и чем-то глубоко чуждым, инфернальным. Не просто заклинание. Призыв. Или нечто столь же необратимое и разрушительное.