Земля под его ногой взорвалась фонтаном грязи и ледяной крошки. Меншиков с оглушительным воплем, больше похожим на визг, грохнулся на спину, потеряв равновесие и достоинство одновременно. Он лежал в луже, облепленный грязью, его безупречный мундир был испорчен, лицо перекошено от бессильной ярости и унижения. Он попытался подняться, рука снова метнулась к магии – но это уже была агония.

Я стоял над ним, дышал ровно, вода с моих волос капала ему на сапог. В глазах не было триумфа. Было холодное превосходство знания над силой. Я поднял руку, пальцы сложились в начало жеста, способного раздавить его грудь, как скорлупу, или обратить его кровь в лед – выбор был за мной. Азарт горел во мне ледяным пламенем. Сломать его? Унизить до конца?

«Вот и всё, Дмитрий Александрович, – мой голос был тише шипения пара, но он резал, как лезвие. – Пора подводить итоги. Каковы условия сдачи?»

Он плюнул в сторону, смесь крови и грязи. «Никогда! Ты… недо…»

ШВАРК!

Массивная, окованная железом дверь оранжереи с грохотом распахнулась, ударившись о стену. В проеме, заливаемом тусклым светом фонарей сквозь пелену тумана, стояла фигура. Не Артём. Не Юлиана. Даже не патруль охранки.

Голубев. И осознание, что это был именно он, прозвучало внутри как приговор.

Мой вечный преследователь, правая рука ректора, ходячее воплощение устава и сухого формализма. С момента решения той несчастной задачи он мечтал найти что-то, что даст меня исключить и сейчас я сам преподнёс ему как на блюдце такой повод для исключения. Его длинное, бледное лицо с вечно недовольным выражением сейчас было подобно маске ледяного гнева. Его острый взгляд мгновенно оценил картину: полуразрушенную оранжерею, лужи, грязь, обломки, меня, стоящего с поднятой рукой над поверженным, грязным и яростным Меншиковым. Запах озона, гари и магии витал в воздухе.

Тишина.

Она длилась лишь мгновение, но была оглушительнее любого взрыва. Даже Меншиков замер, его ярость на миг подавлена шоком от появления самого нежеланного свидетеля. Голубев не кричал. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным и страшным в своей абсолютной, ледяной определенности.

- Грановский. Меншиков. – Каждое имя звучало как приговор. – Немедленно. Следовать за мной. К ректору. Он не спрашивал. Он констатировал факт. Его пальцы в белых перчатках нервно постукивали по переплету толстой книги, которую он держал под мышкой – вероятно, сводом академических правил. – Попытка уклониться будет расценена как отягчающее обстоятельство.

Время словно споткнулось. Азарт, ярость, холодная ясность – все это разом вытекло из меня, оставив только леденящую пустоту и тяжелую, липкую усталость. Артём, если он был рядом, не покажется. Юлиана не придет. Алиса растворилась в тумане. Остались только грязь, последствия и Голубев с его каменным лицом.

Меншиков с трудом поднялся, отряхиваясь с брезгливым видом, но тщетно. Его мундир был безнадежно испорчен, на щеке – ссадина от падения. Он бросил на меня взгляд, полный такой немой, концентрированной ненависти, что казалось, воздух снова мог заледенеть. Но даже он понимал – битва кончена. Проиграны были оба.

Мы шли за Голубевым по мокрым дорожкам Западного сада, как приговоренные. Туман затягивал раны оранжереи. Шаги Голубева отмеряли роковые секунды. Стыд, гнев, леденящее предчувствие беды – все смешалось в одну тяжелую глыбу под сердцем. Голубев не произнес ни слова за весь путь. Его молчание было страшнее любой отповеди.

Кабинет ректора давил своей атмосферой. Даже сквозь дубовую дверь чувствовалось напряжение. Голубев открыл ее без стука.

Атмосфера внутри ударила по лицу, как печной жар после ночного холода. Воздух был густым от невысказанных упреков, страха и гнева. За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам ректор Корф. Его обычно невозмутимое, аристократическое лицо было темно от гнева. Пальцы сжимали ручки кресла так, что костяшки побелели.

Перед столом, как мальчишки, пойманные на месте преступления, стояли двое: Варламов и декан военного отделения, Винберг Виктор Фёдорович. Варламов выглядел запыхавшимся и смертельно усталым, его густые волосы растрепались, очки съехали на кончик носа. Он только что прибежал, судя по всему. Его глаза, полные тревоги и немого вопроса, мгновенно нашли меня, просканировали мою измятую, мокрую, запачканную грязью и кровью форму. В них мелькнуло что-то – ужас? Разочарование? Отчаяние? Он знал. Чувствовал, куда я пошел. И вот результат.

Рядом с ним высился Винберг, бывший боевой маг, грузный и краснолицый. Его багровое лицо было искажено яростью, направленной, казалось, и на ректора, и на Варламова, и на весь мир. Его кулаки были сжаты. Он явно только что выслушал что-то очень неприятное. На его мундире сияли ордена, но сейчас они выглядели просто кусками металла.

«…абсолютно недопустимо, Михаил Богданович!» – гремел голос Виктора Фёдоровича, когда мы вошли. Он обернулся, и его взгляд, полный свирепого торжества, упал на нас. «А! Вот и наши дуэлянты! С позволения доложить, ваше превосходительство, птички прилетели! Весьма потрепанные!»

Ректор Корф медленно поднял голову. Его взгляд, тяжелый и пронизывающий, скользнул сначала по Меншикову, потом по мне. В нем не было ни капли снисхождения, только холодное, бездонное разочарование и гнев. Он не видел победителя и побежденного. Он видел двух преступников, осмелившихся нарушить священный покой Академии в самое смутное время.

«Молчите, Виктор Фёдорович – тихо, но с такой силой, что Винберг мгновенно сглотнул очередную тираду, произнес ректор. Его взгляд вернулся к нам. – Голубев. Доложите.»

Голубев шагнул вперед, щелкнул каблуками. Его отчет был сух, точен и безжалостен, как протокол ареста: «Застал на месте происшествия в Западной оранжерее. Оранжерея частично разрушена: повреждены стены, крыша, уничтожены остатки растительности. Признаки интенсивного магического противостояния: термические повреждения, кристаллизация влаги, эфирные аномалии. Грановский Григорий находился в боевой стойке над поверженным Меншиковым Дмитрием. У обоих следы участия в поединке: грязь, повреждения одежды, у Грановского – кровь на лице. Никаких иных лиц не обнаружено. Доставил в ваш кабинет.»

Каждое слово Голубева ложилось гирей. Варламов закрыл глаза на мгновение, его лицо осунулось. Винберг фыркнул, бросая на Меншикова взгляд, в котором ярость смешивалась с презрением: его лучший боец, наследник славной фамилии, валялся в грязи перед метамагом-выскочкой.

Ректор медленно встал. Его фигура, обычно внушающая уважение, сейчас казалась грозной и неумолимой.

«Дуэль, – произнес он, и слово повисло в воздухе, как гильотина. – На территории Императорской Академии Магических Искусств и Наук. В то время, когда представители Охранного Отделения проводят расследование убийства государственного чиновника!» Он ударил кулаком по столу. Чернильница подпрыгнула. «Вы оба… Вы оба слепые идиоты?! Или просто не понимаете, в какую бездну вы толкаете не только себя, но и всю Академию?!»

Он обошел стол, подойдя так близко, что я почувствовал запах дорогого табака и холодный гнев, исходящий от него. Его взгляд буравил меня, потом Меншикова.

- Меншиков! Сын своего отца! Наследник имени! И ты… – он повернулся ко мне, и в его глазах горело что-то, похожее на горькое разочарование, – Грановский. Подающий надежды ученик. Тот, кому доверяли доступ к закрытым фондам. Кто должен был умом выделяться, а не кулаками!

Варламов сделал шаг вперед, его голос дрогнул: «Ваше превосходительство, прошу… позвольте…»

«Молчите, Михаил Осипович! – отрезал ректор, не глядя на него. – Ваше доверие, увы, оказалось опрометчивым. Ваш протеже доказал лишь свое умение разрушать и буянить!» Варламов отступил, словно от удара, его лицо стало пепельно-серым.

Ректор снова уставился на нас. Его голос упал до опасного шепота, но каждое слово било, как молот: «Вы осмелились нарушить не просто внутренний распорядок. Вы бросили вызов самой сути этого учреждения! Вы поставили под угрозу репутацию Академии перед лицом Охранного Отделения, которое ищет любой повод для закручивания гаек! Вы доказали, что даже лучшие из студентов не способны на благоразумие!»