Оппи заставил себя не возвращаться взглядом к Китти:

– Да.

– Зачем вам понадобилось видеться с нею?

– Она выказывала большое желание увидеться со мною еще до нашего отъезда в Лос-Аламос. Тогда я не смог выкроить время. Кроме того, я не имел права сказать ей, куда мы уезжаем. – Робб посмотрел на него, явно показывая взглядом, что ожидает продолжения, и Оппи продолжил: – Я чувствовал, что ей очень нужно увидеть меня. Она проходила лечение у психиатра. Она… она была крайне несчастна.

– Вы узнали, почему ей понадобилось увидеться с вами?

Смотреть точно перед собой!

– Потому что она все еще любила меня.

– Где вы встретились с нею?

– У нее дома на Телеграф-хилл.

– Когда вы видели ее после этого?

– Она отвезла меня в аэропорт, и с тех пор я больше не видел ее.

– Это было в 1943 году?

– Да.

– Она в это время состояла в Коммунистической партии?

– Мы не касались этого вопроса. Я думаю, что нет.

– В письменных показаниях вы отметили, что знали, что она коммунистка.

– Да. Я знал это осенью 1936 года.

– У вас были основания считать, что в сорок третьем году она не была коммунисткой?

Оппи, сидевший скрестив ноги, поставил их ровно:

– Нет.

– Вы провели с нею ночь, верно?

Ему потребовалось много сил для того, чтобы этот единственный слог прозвучал естественно, ровно, даже равнодушно:

– Да.

Он услышал, как у Китти перехватило дыхание.

– Это случилось, когда вы работали над секретным военным проектом? – спросил Робб таким тоном, будто не верил собственным словам.

И снова: тем же твердым, безразличным тоном.

– Да.

– Вы не подумали о том, что это не соответствовало требованиям безопасности?

И теперь, несколько собравшись с духом:

– Это было само собой разумеющимся. Ни слова… – Но он ясно видел притворное изумление Робба и, что еще хуже, настоящий шок на лицах трех членов комиссии, которым предстояло решить его судьбу. Он опустил взгляд в пол и сказал упавшим голосом: – Это был недопустимый проступок.

В половине пятого Робб наконец-то закончил, и председательствующий Грей объявил перерыв до завтра. Оппи сорвался с места и поспешил подать Китти костыли, но его опередил Ллойд Гаррисон. Китти решительно двинулась к выходу; костыли перемещались равномерно, как маятники напольных часов.

– Китти, – тихо сказал он, подойдя поближе, – я сожалею.

– Да, – ответила она, устремив неподвижный взгляд вперед, – это несомненно.

Спуститься по лестнице было для Китти очень трудной задачей, и она демонстративно отдала костыли Гаррисону, а не мужу, и медленно прыгала со ступеньки на ступеньку, цепляясь одной рукой за поручень перил.

Когда они вышли из здания и оказались на Национальной аллее, Оппи подвел итоги; тем же самым, как он заметил, занималась и Китти. Ярость, которой она полыхала несколько мгновений назад, утихла, и он увидел в ее глазах то же выражение, которое было у нее, когда они запирали дом на Уан-Игл-хилл, переезжая в Олден-Мэнор, – тоску и неуверенность в том, что они когда-нибудь вернутся сюда.

Утром, когда они приехали на заседание, им казалось, что до Белого дома, расположенного к северу от времянки, где проходило разбирательство, совсем недалеко. А сейчас? Теперь он казался недосягаемо далеким. А находящийся восточнее купол Капитолия с таким же успехом мог располагаться на другом континенте, в другом мире. Отсюда его не было видно, но до сегодняшнего дня он находился всего в нескольких минутах на автомобиле, за Потомаком. И Пентагон, как он знал, тоже почти наверняка оказался вне его досягаемости. Эдвин Хаббл был прав: Вселенная расширяется – и все коридоры власти, все места, где Оппи совсем недавно мог находиться с полным правом, теперь отдалялись от него.

Среда, 21 апреля 1954 года, была кануном пятидесятого дня рождения Оппи. Вместо руководителя адвокатской группы Ллойда Гаррисона, который не смог сделать ничего полезного, на этом заседании Оппенгеймера представлял его давний личный адвокат Герб Маркс – тот самый, в доме которого он отравился снотворным. Это придало Оппи некоторую уверенность. Он также был доволен тем, что на вопросы Герба сейчас отвечал великий и ужасный Исидор Айзек Раби.

– Доктор Раби, – сказал Герб, – вам случалось говорить с председателем Комиссии по атомной энергии Льюисом Строссом по поводу доктора Оппенгеймера? – Маркс произнес имя председателя в той самой невообразимой провинциальной манере, в какой тот именовал себя сам.

– Совершенно верно, – заявил Раби. Когда Оппи не давал показаний, ему полагалось сидеть на продавленном диванчике позади свидетельской трибуны. Оттуда он не видел лиц свидетелей, но подозревал, что глаза Раби – почти такие же печальные и мудрые, как у Эйнштейна, – устремлены не на Герба Маркса, который, в конце концов, был всего лишь орудием, а на Гордона Грея, председателя совета по обеспечению благонадежности. – Я никогда не скрывал от мистера Стросса своего мнения о том, что, по моему мнению, приостановление допуска доктора Оппенгеймера – очень неразумный поступок и этого не следовало делать.

Раби всегда говорил эмоционально, что нравилось Оппи даже в обычных обстоятельствах. Но сегодня нобелевский лауреат был в ударе.

– Иными словами, мое мнение таково: он был консультантом, и если вы не хотите, чтобы этот парень консультировал вас, то не консультируйтесь у него. Точка! – Раби покачал головой и добавил с нескрываемым отвращением: – Но зачем нужно отменять его допуск и устраивать вот это?.. – Он развел руками, указывая на зал и находившихся в нем, и добавил с интонацией человека, донельзя уставшего от мировой несправедливости: – Человек с такими достижениями, как доктор Оппенгеймер, вряд ли заслужил это.

Судя по виду Герба Маркса, он был намерен прервать выступающего. «О боже, нет! – подумал Оппи. – Пусть Раби продолжает!»

И нобелевский лауреат, подавшись вперед в кресле свидетеля, продолжал:

– В конце концов, есть же реальный, сугубо положительный послужной список. Мы имеем атомную бомбу, причем не одну, а целую серию изделий, а также целую серию супербомб. – Он раздраженно всплеснул руками. – Чего вам еще надо, русалок? Это просто потрясающее достижение! И если итогом этого пути оказывается вот такое слушание, которое нельзя назвать иначе, как унизительным, – он снова укоризненно покачал могучей головой, – то, думаю, спектакль… спектакль получился никудышным.

Оппи стиснул в зубах мундштук трубки и скрестил руки на груди. Он даже позволил себе мгновение приятного предвкушения, когда Роджер Робб поднялся для перекрестного допроса. Но его улыбка вскоре увяла.

– Доктор Раби, – сказал Робб со своей улыбочкой, больше похожей на гримасу боли от удара в живот, – возвращаясь к инциденту с Шевалье: если бы вы оказались в таком положении, вы, конечно, рассказали бы об этом всю правду, не так ли?

– Я правдивый от природы человек, – гениально ответил Раби.

– Вы не стали бы лгать об этом?

– Послушайте, – сказал Раби, – согласен, что это было серьезным проступком, но я не стал бы придавать этому случаю принципиальное значение.

Тон Робба сочился презрением и фальшивой решимостью резать правду, несмотря ни на что.

– Конечно, доктор, вы не знаете, как могли звучать показания доктора Оппенгеймера перед комиссией по поводу этого инцидента, не так ли?

Раби явно хотел сказать, что это все несущественно, однако ограничился коротким:

– Нет.

– Итак, – резко бросил Робб, – комиссия имеет больше оснований судить об этом деле, чем вы.

– Может быть, – согласился Раби. Но, к радости Оппи, его старый друг не собирался сдаваться. – В свою очередь, я имею преимущество в виде очень долгого знакомства с этим человеком – с 1929 года, то есть двадцать пять лет. Я питаю больше доверия к одному чувству, просторечное наименование которого я здесь приводить не буду; из литературных выражений ему лучше всего соответствует слово «интуиция».