И вот стояла я пред ковчежцем, а конвент собирался принимать нашего Господа. Тогда мое сердце расширилось, не могу сказать как, думаю, так широко, как весь мир. Принимая Господа, сподобилась я сугубой благодати. Однако меж тем меня посетила горькая мысль, что ни единой жене не досталось благодати большей, нежели мне[638]. Мне стало из-за этого скорбно. А Бог подавал благодать целый день напролет, да еще раз на следующий день. В сонном видении часто являлось, что я нахожусь среди сестер в хоре, чувствую легкость и благодать, и мне казалось, словно Царство Небесное открылось предо мной на земле. Это было столь явно, что не проходило и позже, когда я уже бодрствовала, ибо жизнь моя мне нередко являлась во сне: что я воспринимала во сне, то потом ощущала и в жизни. Еще же заметила я, что если Господь на меня серчает во сне, то со мной потом случается телесное недомогание. Я из-за этого горевала и приходила в немалую скорбь, и оттого наипаче, что не предала Богу [всю] свою волю и не живу для Него в мыслях, словах, делах и всяческой отрешенности[639]. Это-то меня постоянно лишало покоя и не позволяло искать недостатков у прочих людей. Как только я думала, что не могу разобраться с собой, сие водворяло мир между мною и тем, что сотворил Бог. Когда я слышала, как ругают наших служанок: «Вы недостойны прислуживать нам», — это ввергало меня в немалую скорбь. Я рыдала и думала: а Бог никогда не прогонял меня со Своей службы и не говорил никогда, что я недостойна сей службы. Еще не могла я терпеть, когда избивают скотину. И если видела, что ее лупят, то, плача, размышляла в себе, что Бог меня ни разу так не наказывал, несмотря на все мои злодеяния. Так у меня было сочувствие ко всему и неподдельное сострадание всем людям, кого я видела в скорби, какой бы она ни была.
С Божией помощью присматривала я за собой, чтобы не опечалить ни одного человека, не нанести обиды ему, да и сама никем не ввергалась в печаль. Как-то раз я слегла так, что сестрам и самой мне казалось, что я вот-вот помру. Тогда некий голос воззвал ко мне: «Ты пока не умрешь, до тебя умрут многие жены» — и назвал многих из тех, что [ныне] мертвы, и возвестил: «Тебе еще предстоит пострадать здесь, на земле». Так оно и случилось, ибо я и сестрица моя были оставлены безо всякой отрады и помощи нашими друзьями и нашим конвентом на многие годы. «Но когда ты преставишься, то тотчас взойдешь к небесам». Я спросила, как зовут того, кто мне это предрек. Он изрек: «Я — Анания, Азария, Мисаэль»[640].
А у меня была одна сестрица. Бог даровал мне ее ради утешения тела и души, сия была весьма предана мне. Она служила мне с радостью, будучи приставлена Богом, и оберегала меня от всего, что могло бы меня огорчить. Если порой по болезни я платила ей за службу неблагодарностью, она не воздавала за это мне злом. По произволению Божию случилось же так, что она тяжело заболела. Мы обе болели, на пару страдали и обретались в великой печали. Мною овладело из-за моей сестры малодушие. В те ночи я страдала бессонницей от глубокой печали, но имела желание, чтобы у меня сия печаль продолжалась — только бы сестрица моя, хотя бы больная, оставалась со мной до конца моих дней. Наша болезнь, слабость да скорбь продолжались от asumpcio[641] нашей Владычицы до дня святого Матфея[642] следующего года, когда она умерла. Но на Рождество перед этим Господь явил благодать и укрепил меня внешне и внутренне: внешне — ибо ко мне вернулось здоровье, и притом удивительным образом, внутренне — [благодаря] великому знанию, так что мне стало всё казаться ничтожным и остался лишь Бог.
Тогда же мне было во сне, словно я должна принять тело нашего Господа. И вот, когда пила я из чаши, в меня влилась великая сладостность, привкус которой ощущался даже до третьего дня. После вечерней молитвы я преклонила колена пред алтарем. Тогда мне было дано в великой благодати, что мне надлежит пострадать и Бог желает мне в этом помочь. Сие я восприняла со многими слезами, пала ниц перед Ним и предала себя Его благодати во всём, что бы Он со мной ни соделал. Недолго спустя к сестре моей приблизилась смерть. Я поняла и узрела воочию, что она вот-вот должна умереть. Ее смерть я, воистину, охотно бы приняла за нее. Она попросила меня, чтобы я отошла от нее и прочла Paternoster, ведь ей было довольно известно, что при молитве мне то будет легче, что лежало на мне. Итак, я оставила лежать ее одну, отошла от нее в великой печали и принялась за мой Paternoster, предав себя и ее, насколько только могла, в милостивые длани нашего любезного Господа. Потом я возвратилась к ней, и все дни, пока она оставалась живой, испытывала жестокую скорбь. Временами Бог отымал сию скорбь у меня, и мне становилось полегче. Я была при ней неотлучно, пока она не скончалась, потом пошла за ней в хор и читала Псалтирь. Затем прилегла и хотела соснуть. Когда я лежала, сердце мое было пронизано[643] светом, сильным и ярким, со многою благодатью и с немалою радостью. Меня наполняло желание страдать ради Бога. Я поднялась и вновь отправилась в хор и снова читала Псалтирь. Когда же я ее увидала во гробе, то едва могла сие вынести вследствие радости и охоты к тоске и печали. Сие продолжалось до первого часа, а потом ко мне возвратилась обычная скорбь. Я вдруг осознала, что сестрица моя умерла. И это стало причиной всё больше предаваться тоске. Что особо необходимо для тела, того мне впредь не хотелось требовать для себя. Лишь то, что мне подадут, буду я принимать как определенное Богом. Также я не желаю доставлять кому-либо хлопот в связи с тем, что мне есть, или из-за чего-то еще. Сказать по правде, так я и делала с тех самых пор. Что ставили предо мной, только тем я и пользовалась, сколько мне было нужно. И следила за тем, чтобы вкушать сколько потребно, дабы не испытывать угрызений совести из-за того, что слишком много себе отломила. Господь же наш даровал мне чудесную скорбь о сестрице моей вкупе с усердным рыданием. [Впредь] долгое время не проходило ни единого дня, чтобы мной не овладевал сильный плач. Я никогда не могла молиться без слез за нее и обреталась в столь великой печали, что ни на кого не обращала внимания, а на тех, что были мне прежде милы, не могла даже смотреть. Часто наступали такие часы, когда мне начинало казаться, что я не сумею быть больше ни единого мига без сестрицы моей, что вообще не смогу жить без нее. Но сие у меня проходило, и нередко с великою радостью, ибо Бог подавал мне Своей благодатью сугубую радость как изнутри, так и извне, однако я не могла предаваться ей в полную меру. Особенно Бог даровал мне благодать: я не испытывала нетерпения во всей моей скорби, а сия была велика и больше, чем я умею о ней написать. Ни разу я не помышляла в себе: «Господи, почему Ты сделал такое?» — ибо не считала сие страданием человеческим, но считала подлинным даром от Бога, коим Он хочет меня для Себя приготовить.
Ну, а сестренка моя оставалась мне преданной и по смерти, как некогда при жизни, и я получала от нее немалое утешение во сне. Однажды она сказала мне: «К чему неумеренно скорбеть обо мне? Если бы ты могла иметь меня, какова я нынче, то охотно имела бы меня такой! О той, какой я была прежде, ты могла бы давно закончить печалиться». Другой раз я ее узрела опять и спросила, сказав: «Каким образом повелевает Господь наш?» Она же в ответ: «Как полновластный Властелин небес и земли». Я спросила: «Да может ли Он быть Властелином?» И она отвечала, полная желания и радости: «Конечно, воистину может!» Я поняла: она думает, что я вообще не могу сего уразуметь здесь, во времени, и продолжила: «Как, будучи Матерью милосердия, правит любезная наша Владычица?» Сестра отвечала: «Взгляни над собою». Тут я узрела отверстые небеса, и мне был показан трон подле Бога: сей был уготован для меня, и на нем никто не сидел. Сестрица явилась опять, и я спросила ее о человечестве возлюбленного нашего Господа. Она ответила: «Если Пресвятая Троица открывается, в Ней узревается просветленный Человек». Едва она сие изрекла, я ощутила такую силу и мощь, да еще с превеликою благодатью, что умоляла ее: «Если ты изречешь хотя бы единое слово, душа моя не сумеет остаться в теле моем». А вскоре после кончины ее мне было сообщено ею самой, что она взята на небо.
