Она ревновала не только о великом, но радела также о малом. Никого из сестер не называла лишь собственным именем, но прибавляла к нему «сестра», даже если речь шла о ее сестрице по плоти. Кроме того, она выказывала особое тщание в благоговейной и усердной молитве. В то время, когда она была привратницей и у нее выдавалась свободная минутка, шла она в хор или читала молитву при вратах. Она никогда не делала ничего ради себя, и у нее ни с кем не было никаких внешних дел. Ее обращение со всеми сестрами было очень мягко и любезно, и она тщательно береглась от всякого веселия и празднословия. В любом деле было хорошо заметно, что она творит его с внутренним трепетом и изнутри любящего сердца. Слыша какие-то сплетни и не будучи в силах направить беседу к лучшему, она вставала и уходила, ибо хорошо понимала, что из-за них нарушается сердечный покой и любовь к Богу. В том, что ей велели, она была столь усердна, что нам нередко казалось, что ей сие не по силам.

Однажды конвент пребывал в скорби по причине войны[67], и сестры совместно творили молитву святой Маргарите[68]. А ей о том не было ведомо. Когда наступило время вечерней молитвы и она находилась на монастырском дворе, воссиял свет удивительной красоты, стремительный, как бы блеск молнии, и некоторые сестры его отчетливо видели, а равно внешние люди. Они испугались, что хор загорелся. Свет миновал, но сестры, его увидавшие, не знали, что бы он мог означать. Блаженная же сестра стала их спрашивать прямо-таки в каком-то неистовстве, какую молитву творил конвент. И ей было сказано: святой Маргарите. И тогда она распростерлась на полу перед всем конвентом посреди хора и сотворила ту же молитву. А когда хотела подняться, то оказалась столь слабой, что двум сестрам пришлось ее уводить. В оной слабости она оставалась XIII недель, и все думали, что она тяжко болеет. Впоследствии она сказала, что была наказана святой Маргаритой, поскольку не сотворила ей молитвы. Та явилась-де ей в столь ослепительном свете, что вынести его было сверх ее сил, и, кроме этой, никакой другой болезни у нее не было.

Как-то раз она сидела после вечерней молитвы в хоре, и тут, пройдя через хор, к ней подошел прехорошенький Мальчик. Когда он приблизился к ней, то она, увидав, что он такой славный, спросила: «Ах, мое милое дитя, кто ты?» Он же ответил ей с нежностью: «Аз и Троица — едино. И как сие истинно, так истинно то, что ты никогда не разлучишься со Мной».

А один раз ее определили на какую-то должность, но ей показалось, что исполнять эту должность у нее не было сил. И всё же подумалось ей: «Господи мой, вот мне хочется из любви быть послушной, как и Ты по любви пожелал быть послушным Отцу Своему в небесах». И когда, немного спустя, она пришла в хор на молитву, Господь наш склонился с большого креста, стоявшего слева, — низко-низко, прям к ней. И она уразумела из этого, сколь любезным нашему Господу было ее послушание.

Благодаря изрядной чистоте, в которой пребывало ее сердце, ей время от времени давалось узнать, сколь светло и ясно некоторые сестры стоят перед Богом. Как-то раз она была в трапезной на молитве, здесь же молилась блаженная сестра Элли фон Вурменхуссен[69]. И она узрела, что сия сестра Элли чиста, как кристалл. А потом она спросила у Элли, какую молитву та в это время творила. Элли ей отвечала, что в это время она по болезни ничего не могла делать, кроме как, смиренно склоняясь пред Господом, помышлять: «Господи мой, если бы я могла делать лишь то, что приятно Тебе, я бы то делала». И тогда она поняла, что Богу ее обращение было угодно.

Как-то раз она стояла на молитве в капелле и видела, как блаженная сестра Элли из Эльгау[70] преклонила колена перед прекрасным образом нашей Владычицы и что тело ее выше пояса было чисто и подобно кристаллу. А в чистоте ее тела она увидела свет. Сей был ясен и ярок, как сияние солнца. Свет этот двигался, как бы играя и радуясь в ней, и ей дано было познать, что то была душа оной Элли. И ей подумалось: «Блаженная сестрица, да благословит тебя Бог!» И подумалось далее: «Ах, я несчастная грешница! Как обстоит дело с моею душой?» Тотчас узрела она тело свое в той же чистоте и свою душу в той же ясности и игривом веселии, в каком видела упомянутую выше сестру. Сии созерцания у нее продолжались немалое время, и через них стяжала она изрядную радость. Благодать посещала ее после заутрени, и она оставалась в восхищении[71] до тех пор, пока конвент не отправлялся к столу... Но послушайте чудесное подтверждение духовного видения! В тот самый час средь сестер зашла речь о той благодати, каковой она удостоилась. Речь завела Элли из Эльгау, сестра из мирянок[72], бывшая исключительно добрым человеком. Когда же ее стали расспрашивать о благодати подробней, она сказала: «Не отрицаю, я так говорила, хотя мне о том никто не рассказывал». А оная блаженная сестра Элсбет Шеффлин имела в обители родную сестру, и та удивлялась, что бывшее ей откровение всем стало известно, и ругала ее, что она-де кому-то о нем разболтала. Но она той отвечала: «Я не перемолвилась нынче ни единым словечком ни с одним человеком и не сходила с этого самого места», — и уверяла, что она здесь ни при чем, открыто от всего отрекаясь. А родственница между тем приступила с расспросами к сестре Юци Шультасин[73]. Но и та, не желая ничего объяснять, всё отрицала, однако, некоторое время спустя, явилась к ней, от всего сердца расплакалась и сказала: «Я омрачена внутри себя из-за того, что говорила неправду. Что ты слышала об этом деле, случилось на самом деле. Но лишь Богу известно, как сие вышло наружу, ибо я не говорила о том ни одному человеку»[74].

Как сия избранная особа являла через святые дела, что в ее сердце горит божественная любовь, так она обнаружила это посредством любовной тоски и пламенных слов, которыми говорила о смерти. Когда она лежала на смертном одре, для нее надлежало пропеть сладкие словеса о Царстве Небесном. А по прошествии малого времени она изрекла, не скрывая желанья: «Ну вот, я приблизилась к смерти». И, удостоившись блаженной кончины, отошла из мира сего к блаженству в веках.

Сестра Маргрет Виллин[75]

Любезный Господь, являющий в том Свое многообразное милосердие, что никому не умеет отказывать в Своей благодати, кто бы с подлинной ревностью ни домогался ее, обнаружил сие особенным образом на одной из наших сестер, которую звали Маргрет Виллин. [Уже] в юные годы ее житие было столь светло и строго, что говорили, ей-де в обители никто не подобен. Когда она была еще достаточно молода, Господь наш даровал ей ту благодать, что она полностью презрела свою прежнюю жизнь и вполне обратилась к тому, что от Бога. Сие случилось в столь краткое время, что сестры из-за этого пришли в удивление. И стала она проводить такое строгое житие, что никто в обители с ней не мог бы сравниться.

Строгость орденских правил, прилежно соблюдаемых ею, была ей недостаточна. И она утруждала себя намного сильней, так что всего мы не можем выразить словом. От всякого сообщества она отреклась добровольно, откровенно пренебрегая разговорным окном[76] да и любым человеком из внешнего мира. Даже по отношению к собственному брату, бывшему в нашем же Ордене, держалась словно чужая. Она почти всё время молчала, и от нее едва ли можно было добиться хотя бы единого слова. Подушка у нее была из ивовых прутьев, а подстилка — из хвороста под ветхим сукном. Ложем, на котором она возлежала, была целая куча камней, достаточная, чтобы ими вымостить пол. Носила же власяницу с серыми пуговицами, тяжелую цепь из железа вокруг всего тела. Между днем и ночью трижды подвергала себя бичеванию плеткой, которую специально для того изготовила. Вкушала мало еды и пила редко вино. Но если всё же пила, то мешала с водой, дабы вино утратило силу. Она также прилежно бодрствовала, и казалось, что едва ли спала хотя бы одну-единую стражу[77].