Когда мы всё это о ней написали, одна престарелая сестра сказала: «Тут не записано и сотой доли того, что с ней творил Бог»[196]. Мехтхильда также говорила незадолго до смерти, она-де почитает благодатным даром, большим всякого прочего, сотворенного Богом, вот что: она не припомнит, чтобы у нее было высокомерие по причине благодати, посланной ей Богом.

После ее кончины Господь наш явно открыл, что причислил ее в вечности к избранным Им, — не иначе, как и во времени ее уподобил тем жизнью, возвышенной и совершенной. Представ по Его повелению одной из сестер, она заповедала обращаться к ней с верой и взывать ради любви, каковую она испытывала к V священным знакам любви, и особенно почитать эти знаки, ибо и Господь наш почтит того человека, который ее призовет. Он и обнаружил сие явственным образом, освободив многих людей от телесных и сердечных недугов. Одна достойная женщина дала двум людям, бывшим в горячке, принять с водой крохотный локон ее волос, и горячка у обоих прошла. У другой особы сильно разболелась рука, она натерлась ее волосами, и ей полегчало. Еще одна почтенная особа из Винтертура внесла три пожертвования и рассказала, что она избавила ее супруга от великой нужды и что не подлежит никакому сомнению, что именно она это и сделала. Одному достойному мужу из Фельтхайна[197] было столь скверно, что он едва дышал и собирался уже помирать. Тогда он призвал ее и дал обет совершить паломничество к ее гробу, и ему стало лучше. Некий из наших работников тяжело захворал, однако прочитал ей шестьсот «Pater noster», натерся землей с ее могилы и выздоровел. А еще наши сестры уверяли, притом ни капли не сомневаясь, что она избавила их от некоторых хворей, коими они долго страдали.

О блаженной сестре Юци Шультасин[198]

Была у нас также блаженная сестра, которую звали Юци Шультасин. В сей монастырь она пришла в юные годы и упражнялась в многочисленных добродетелях, о чем было бы слишком долго писать. Нам надлежит главным образом рассказать, как Господь естества творил в ней по [Своей] благодати сверхъестественным образом. Однако нельзя забывать о двух вещах, на которых не мешало бы немного остановиться: любовь и хранение сердца. Она так полно отреклась от всех своих родственников, что целых XXX лет не подходила к окну[199]. Благодаря любви у нее было столь сострадательное сердце, что, когда какой-нибудь человек являлся к ней в радости или в горе, она рыдала с ним вместе, словно ребенок.

Сия блаженная сестра поведала нам в то время, когда думала, что ей жить уж осталось недолго, в похвалу Богу и нам ради решимости на добрую жизнь, как Бог совершал с ней многообразные чудеса. О них мы тут и напишем, что знаем. Хотя, сказать по правде, того, сколь полно, часто и много Бог давал Себя ей познать, никто не сумеет изречь на словах, как сие было в действительности. Ибо, как она уверяла сама, если бы кто-либо замыслил написать всё — пускай только о тех чудесах, каковые соделал с ней Бог, особенно в оные семь лет, — то сие не уместилось бы и в нашу богослужебную книгу.

Во-первых, пожелав сотворить с нею великую благодать, Бог наложил на нее тяжелую хворь, так что мы даже подумали, что она умирает. Но мысль о смерти была для нее вовсе невыносима и совсем ей не по сердцу, и она упрашивала многих добрых людей, чтобы те молили за нее Бога, да позволит Он ей дольше пожить. Еще же у нее возникло нечувствие на молитве, а также то, что во всём, что она должна была делать, появилось много забот и великих скорбей. На сие посетовала она одной очень доброй сестре. Та ее весьма милосердно утешила и увещала прислушаться к ее совету: читать всякий день XV «Pater noster» в память о страстях нашего Господа и обратить к Нему всё усердие, на какое способна, и Он придет ей на помощь. Она подвизалась в этом долгое время, и милосердием Божиим ее сердечная жесткость начала обильно претворяться в сладостность, что было для нее столь вожделенно, и ей стало казаться, что ее молитва была слишком мала. Оставив ее, она начала сначала и каждый день читала LX «Pater noster», LX «Laudate dominum omnes gentes»[200] и LX «Gloria patri»[201], с воспоминанием о страстях нашего Господа, начиная с того, как Он взошел на гору, и даже до тех пор, как Он вознесся на небо[202]. К этому правилу у нее явилось сугубое усердие. Всё желанье и силу она обратила на то, чтобы ни единое суетное помышление не всходило ей на сердце и не приплеталось к слову молитвы. И ей порою казалось, что от чрезмерного напряжения она вот-вот умрет. Если она в чем-нибудь путалась, то начинала всё сызнова. И если тяжелая хворь или какое-то дело смущали ее во время молитвы и она не могла ее сотворить в дневные часы, то она ее совершала ночами. В сем упражнении Бог неизменно даровал ей новую благодать и особое постижение, так что в том и в другом она восходила к наивысшему и не могла подняться выше того. Особенно же у нее возрастала любовь — настолько, что она по доброй воле восхотела перенести все невзгоды, какие когда-нибудь довелось вынести людям. Для нее было бы счастьем претерпеть вместе с Богом те страсти, какие Бог претерпел ради нас. Вследствие такого усердия ей временами становилось столь скверно, что она помышляла в себе: живой ей ни за что не сдвинуться с места. Из-за этого ее порой посещал страх: если она умрет таким образом, то будет в том сама виновата. Сей заботой она поделилась с провинциалом братом Хуго, бывшим ее духовником[203]. И тот [ей] сказал: если бы сие с нею случилось по причине какого-либо внешнего упражнения, то он бы его строго-настрого запретил. Она возразила, что сие происходит не из-за чего другого, как только из-за внутреннего устремления и великой любви, каковую она питает к Богу. И он ответил ей и сказал: сие он позволяет, а если она умрет, то сам даст за нее ответ Богу, и прибавил: «Помрешь так помрешь». Она этим утешилась, и страх ее прошел вовсе. Так-то день ото дня прибавляла она в благодати и любви. Страдания же нашего Господа стали ей в сладость, ибо она увидела и поняла, какое благо проистекает ей, да и всем людям, от этих страданий. И ее радость стала столь велика, что ей показалось, что большей радости ей не надобно ни на земле, ни на небе.

Но тут Бог приуготовил для нее великое искушение. Ей начало мниться, представляясь очевидным и неизбежным, что ей не видать Бога вовеки. По этой причине ею овладело до того жгучее презрение к себе, что она не решалась даже взглянуть на небо и почитала себя недостойной того, что ее носит земля. Сие продолжалось с ней денно и нощно и так, что в том не было ни ослабления, ни перерыва, если только она по естественной необходимости немного не ела и не спала. Но даже и в тяжелой заботе и тесноте она никогда не оставляла упомянутой молитвы, благоговения, рвения, питаемого ею к Богу. И, прибавляя в Божией любви, приняла такое решение и волей своей утвердилась в нем окончательно: если бы ей довелось прожить до Судного дня, она и тогда бы не бросила своего делания и стремления к Богу, будь она даже не уверена в том, что Богу это угодно. Однако милостью Божией ей всё было ко благу, что бы ни встретилось. Что бы она ни увидела, ни услышала, от того ее любовь к Богу лишь возрастала, и она в своем сердце восхваляла Его непрестанно. Увидев радостного человека, она размышляла в себе: «Благослови тебя Бог! Справедливо — быть радостным, ибо Он для того тебя создал и определил, чтобы наслаждаться вечной отрадой и божественным ликом, коего я, несчастная, недостойна». Такую-то муку она испытывала с тех пор, как опускают «Аллилуйя»[204] даже до заутрени в Великий четверг. Наконец, ей стало столь скверно, словно у нее опять открылась горячка, и она, казалось, вот-вот разболеется, как уже недавно болела. Расхворавшись, она в тот день не совершала молитвы, как имела обыкновение творить ее в прочие дни. Ибо у нее был обычай — творить ее только в хоре, будучи даже настолько больной, что ее туда едва доводили. В силу привычки нигде более не исполнять своего правила, она в тот день его опустила по причине поразившей ее тяжелой болезни.