Самое пристальное внимание Бернард Клервоский уделяет внешности невесты. Лейтмотив задан словами стиха Песн. 1: 4: «Черна я, но красива». Черные зрачки и черные волосы, согласно аббату Клерво, украшают при белой коже (см.: Cantic. 1: 130). Но почему невеста черна? Потому что Христос черен от побоев, а она подобна (similari) Христу: «Сие есть чернота, однако же и красота Господа, и подобие Господу» (Cantic. 1: 384). Невеста обращается к Жениху: «Влеки меня!» (Песн. 1: 3), и он влечет ее на страдание (см.: Cantic. 1: 294). Заметно, как брачный, нуптиальный, мотив (назовем пока это мотивом до выяснения всех обстоятельств) постепенно перерождается в мотив сораспятия, пассиональный мотив. Эта пара впоследствии разведенных, взаимно не связанных, хотя и одинаково распространенных мотивов вышла и развилась из единого смыслового узла, почитания Сына, пусть и в разных аспектах его божественной и человеческой природы (см.: Köpf 1994/5: 41—43). Следы утраченного синкретизма хорошо заметны в «Проповедях». Так, размышляя о сострадании (compassio) — а на нем, собственно, строится мистика подражания (imitatio Christi), — аббат из Клерво замечает, что не обладающий им мал, не готов к браку и не имеет грудей. Рядом, в проповеди 10, он перечисляет события из жизни Христа, достойные сострадания: его поругание, оплевание, бичевание, крест, гвозди, копие, смерть (см.: Cantic. 1: 146), то есть весь набор процедур и артефактов, привлекавших внимание харизматиков позднего Средневековья. В проповеди же 43 Бернард продолжает этот ряд вплоть до младенчества Иисуса, включая в него нищету детских лет, усталость от наставлений, тяготы путешествий, искушения во время постов, слезы сочувствия, коварство собеседников и опасности, исходящие от ложных друзей (см.: Cantic. 2: 98). Все эти невзгоды делают Христа, по мнению Бернарда, следующего в традиции Дионисия, «похожим на червя» (Cantic. 1: 384)[1047]. Нет надобности иллюстрировать мотив сораспятия примерами из переводимых нами источников, они многочисленны. Отметим лишь, что он главенствовал в инсценировках харизматиков на западной территории традиции (Тёсс), где, кстати говоря, была популярна и интеллектуальная мистика И. Экхарта. На восточной же территории (Энгельталь) доминировал брачный мотив, при полной неосведомленности в экхартовских построениях (см.: Ringler 1980: 375; Ringler 1990: 103-104).
Во всём, что бы ни делал, человек должен, по любви, вообразить себя в достойный крест и распятого Христа. Желаешь уснуть, возляг на крест, поразмысли и возжелай, чтобы любвеобильное лоно стало ложем твоим, сладостное сердце — твоею подушкой, милостивые длани — твоим покрывалом. Широко отверстые, руки должны тебе стать прибежищем во всех твоих внутренних и внешних скорбях, и тогда ты воистину защищен. Если ешь или пьешь, всякий кусок обмакивай в Его раны любви. Когда наши сестры воспевают псалмы, то пусть возлагают каждый псалом в Его особую рану. Так ты вообразишь Его в себя и вообразишь себя в Него. Что пользы попросту говорить, как то делают люди, что они-де помышляют о Господе и читают молитвы Ему, если не изображают (bilden) Его посредством страдания и не следуют Ему с помощью подражания?
Tau. 211
Однако невеста-душа не только черна от сострадания Христу-жениху, но и беременна от него, его действенного поцелуя. Беременность выражается в набухании грудей, истечении молока и полноте ее чрева (см.: Cantic. 1: 140). Невеста-душа становится матерью, ведь стих «Превозносить груди твои больше вина» (ср.: Песн. 1: 3) обращен, как считает клервоский аббат, именно к матери (см.: Cantic. 1: 352). Слова невесты «Я ранена любовью» (ср.: Песн. 2: 5) вполне приложимы и к Богородице (см.: Cantic. 1: 464), которой «оружие пройдет душу» (Лк. 2: 35). Как можно видеть, из нуптиального мотива вычленяется натальный, рождественский, мотив. На первых порах он не соотносится вовсе или соотносится весьма опосредованно с Девой Марией, входя, в синкретической нерасчлененности с парой прочих мотивов, в хабитус, амплуа невесты-души.
В таком состоянии обретались брачный (нуптиальный), страстной (пассиональный) и рождественский (натальный) мотивы в середине XII века, примерно за 150 лет до расцвета изучаемой нами традиции. Ни у Бернарда, ни у южнонемецких доминиканок 1-й половины XIV века не получил популярности Марфо-Мариинский мотив, столь важный для духовной практики бегинок епископства Льеж в XIII веке. Он, впрочем, время от времени напоминал о себе, например, в проповеди Экхарта о Марии и Марфе, где претерпел глубокое переосмысление (см.: МЭ 1912: 107-119)[1048].
2. Сборники XIII века
Как это ни странно, сами по себе «Проповеди» Бернарда не получили сколько-нибудь широкого распространения в культуре женских доминиканских монастырей 1-й половины XIV века, несмотря на то что сама эта культура сложилась как раз за счет и вокруг его «Проповедей». Их малая распространенность в интересующей нас среде объясняется прежде всего сложностью и объемом латинского произведения. Оно не могло быть освоено монахинями с относительно невысоким уровнем образования, чей день к тому же строго регламентировался порядком богослужений и коллективных работ (см.: Köpf 1985: 61—62). Освоение «Проповедей» могло происходить в режиме методичного изучения (в университете, скорее в мужском монастыре), но уж никак не вперемежку с молитвой и медитацией. Требовалось их упрощение: (1) широкодоступное, то есть немецкоязычное, (2) порционное, вычленяющее мотивы, метафоры Бернарда из сплошного повествования и собирающее их в малых объемах текста, (3) медитативное, освобождающее эти метафоры и мотивы от прикладных функций (иллюстрации дискурсивного рассуждения) и наделяющее их новым статусом самостоятельного объекта созерцаний.
И такие адаптации были созданы: сборники «Свято-Георгенские» и «Швейцарские» проповеди, а также собрание «Сад духовных сердец». Эти памятники были недавно изучены Н.А. Бондарко (см.: Бондарко 2014). Мы же сосредоточимся на них как на передаточном звене между литературными нововведениями Бернарда, Уильяма и традицией доминиканок 1-й половины XIV века. «Свято-Георгенские проповеди» были составлены во 2-й четверти XIII века, по всей видимости, в цистерцианских кругах в районе верхнего Рейна. «Сад духовных сердец» создан в 1270—1290 годах францисканцами из окружения Давида Аугсбургского в Аугсбурге либо его окрестностях. «Швейцарские проповеди» не поддаются атрибуции, точной датировке и локализации. Написанные, предположительно, во 2-й половине XIII века, они могут содержать в себе и более ранний материал. Три сборника включают в себя не только проповеди, но и трактаты, молитвы, медитативные, воспитательно-увещательные тексты, наконец, текстовые извлечения без однозначной жанровой принадлежности. Адресованные членам орденов сборники составлялись в процессе и с целью окормления монахинь (cura monialium), распространяясь, судя по сохранившимся рукописям, соответственно от Алемании до Нидерландов, в восточной Баварии, Швабии и Швейцарии, иначе говоря, по всей той территории, в пределах которой с 1230/1240-х годов начинали исподволь собираться материалы для сестринских книг[1049].
Выше, в целях предварительного пользования, нами было введено понятие мотива. Теперь, имея в виду три стадии существования мотивов: в «Проповедях» Бернарда, сборниках XIII века и в поведении монахинь 1-й половины XIV века, необходимо ввести в это понятие внутренние разграничения. Итак, у аббата Клерво за ним стоит метафора: две губы поцелуя Невесты — разум и воля (см.: Cantic. 1: 126), набухание грудей — стяжание благодати в молитве (см.: Cantic. 1: 140), сад, передняя, опочивальня — три смысла Св. Писания (см.: Cantic. 1: 328). В сборниках XIII века рассеянные по проповедям образы Бернарда берутся вне метафорической функции и разворачиваются в мотивы (в точном значении). Мотив — это повторяющийся в текстах первичный элемент сюжета, являющийся реализацией соответствующей субъектно-предикативной схемы. Монахиня целует Христа, обнимается им, спит со Христом, сосет его крайнюю плоть... Она бичует себя, носит крест на спине, поедает чужую мокроту, получает стигматы... Она имеет во чреве Христа, обретает набухшие груди, жаждет молока Богородицы, укоряет шаловливого Малыша, прячет его под исподним, сажает на лоно к себе... В свою очередь, мотивы встраиваются в скрипты. Скрипт — это набор (реализуемых или нереализуемых в конкретном тексте) мотивов, релевантных для данного типа персонажей и объединяющихся в свойственную таким персонажам модель поведения. Иными словами, скрипт есть амплуа, хабитус литературного персонажа. И таких амплуа имелось, в общей сложности, три: брачный, страстной и рождественский. Скрипт тщательно разводился с поведенческим алгоритмом. В «Свято-Георгенских проповедях» читаем:
