Сколь разнообразно упражнялась она в святом житии и в возвышенных добродетелях, об этом можно было бы долго рассказывать. У нее было III добродетели, и притом весьма благородных, которыми она светло просияла, посредством которых стяжала и сохранила всю ту благодать, каковую в ней творил Бог. То были: усердное уединение, совершенное терпение и подлинное смирение.

Когда приблизилось время и наш Господь пожелал вскоре забрать ее из этого мира, то Он восхотел приуготовить ее окончательно и сотворить с нею еще более возвышенную благодать. Он промыслил так, чтобы она целых полгода пред смертью пролежала в скоротечной чахотке, да еще в таких страшных болях, что просто брало удивленье. Но сию муку переносила она столь благоговейно и радостно, что сотворить в ней подобное было по силам лишь Богу. Как бы ей ни было тяжко, она все-таки оставалась очень любезной по отношению к сестрам и славила Бога за всякую боль по отдельности, а также за то, что ей было дано пострадать во славу страстей нашего Господа. И поскольку в сей хвори лежала она терпеливо, то ей явился злобный ненавистник всех благих дел в образе некой сестры и сказал: «Как ты терпелива и лишь повторяешь: “Господи, подай мне еще”, а Он тебе только и дал, что позабыл о тебе! Обозлись и возопи к Богу, чтобы Он даровал что-нибудь лучше сего». Только тогда уразумела она, что это была за сестра, и отвечала: «Убирайся, мерзкая тряпка для ног! Предаю волю мою в Божию волю. А ты, коль скоро не желаешь склониться перед волей Господней, будешь во веки веков лишена Его созерцания», и хотела ударить завистника палкой. Но он начал расти у нее на глазах, пока не уткнулся в потолок головой, и исчез, оставив после себя великое рычание и завывание.

После этого, уже незадолго до смерти, послал ей Господь наш страдание, особенное и несказанное, — но ведь Он и прийти-то хотел к ней с особенной благодатью! А страдание сие заключалось в столь сильной, необыкновенной боли в членах, что все они сотрясались и всё тело ее содрогалось, словно она хотела выскочить из постели. Это продолжалось с девятого часа до самой вечерни. Сии муки переносила она весьма терпеливо. И если пребывала в себе, всё время возводила их к нашему Господу, во славу Его священных страстей.

В эту ночь ей было до того скверно, что подле нее остались бодрствовать две сестры. Некоторое время она лежала очень тихо и потом с великим благоговением изрекла: «О Владычица, Царица целого мира, небес и земли», а затем задушевно добавила: «Охотно, Владычица, охотно», и снова изрекла голосом, исполненным тоски и печали: «О, как сие было недолго», и горькогорько заплакала. А когда сестры спросили ее, отчего ей так горько, она отвечала: «Ради Бога, ступайте прочь от меня, вы мне не нужны!» Они же низко склонились подле нее, сделав вид, что заснули. По прошествии довольно долгого времени она поднялась и, воздев руки благоговейно и страстно, стала похожа на человека, который чему-то от всего сердца возрадовался. Затем нежно положила ладони свои друг на друга, прижала их пылко и страстно к самому сердцу, подобно человеку, который с радостным рвением прижимает к груди кого-то другого. Исполнив всё это на протяжении немалого времени, она изрекла: «Возлюбленный Господи мой, разорви мне руки и ноги, голову, и сердце, и все мои члены!» А некоторое время спустя возрыдала сердечно, как человек, стенающий от тяжелого горя, и как бы собралась возопить. Миновало еще какое-то время, и она сказала II сестрам благостно и радостно: «Спите, детки, и не беспокойтесь обо мне».

После этого одна из сестер, бывшая ей всегда особенно милой, приблизилась к ней и увещала ради Божией любви, чтобы она поведала, что с ней приключилось, и сообщила те слова, что услышала. Она же из-за той просьбы весьма опечалилась и собралась уж было наотрез отказать, торжественно обещая сделать для нее ради Бога всё, что только сможет, — но после длительных уговоров, еще до того, как она согласилась всё ей открыть, сестра поклялась при ее жизни никому ничего не рассказывать. И тогда она сказала, как человек, который от радости более не в силах сдержаться: «Чего же больше желать? Господь наш и наша Владычица были здесь!» Сестра спросила, как Они выглядели. Та отвечала: «Наша Владычица была ко мне ближе, чем Господь наш. Она меня очень любезно утешила и сказала: “Держись, я и Чадо мое будем тебе вечной наградой, однако тебе еще много предстоит пострадать”. А я ей на это отвечала: “Охотно, Владычица, охотно!” А затем, когда она мне уже была не видна, я сказала: “О, как сие было недолго”, и стала рыдать». Когда же сестра спросила ее, каким она увидела нашего Господа, она печально ответила: «То, каким я узрела Его, никогда не уйдет из моего сердца», расплакалась и сказала: «Я увидела Его на кресте с кровавыми ранами, Он парил надо мною, посреди, над кроватью, а при Нем была Его Матерь. Она стояла, положив одну руку на крест. Господь же наш склонился с креста, обнял меня с великой любовью и, прижав нежно и ласково к Своему божественному сердцу, изрек мне сладостным голосом: “Держись, Я буду твоей вечной наградой”. Глубоко задумавшись, я спросила Его: “Увы, Господи, когда?” И Он ответил с любовью: “Тебе надлежит еще пострадать”. На это я сказала Ему: “Господи, разорви мне руки и ноги, голову, и сердце, и все мои члены, я сие охотно перенесу!” И тут наш Господь вновь поднялся, все раны Его исцелились, и Он сказал мне: “Смотри, ты Мне исцелила все Мои раны своими слезами, каковые часто проливала из сожаления о страданиях Моих, и своим терпением, с каковым переносишь свои невзгоды столь стойко и радостно, во славу страстей Моих”. И после этого я Его больше не видела». Сестра спросила, была ли при том наша Владычица, и она ей отвечала: «Сего я тебе сказать не могу. Моя любовь к Богу была столь велика, а сердце мое и мой разум были пронизаны таким ликованием, что если бы даже тысяча мечей проткнули меня, то я бы сего не почувствовала. Когда я больше не видела нашего Господа, то узрела нашу Владычицу, бывшую так красиво одетой, столь приятной для глаз, такой грациозной и нежной, что никакой язык того изречь не умеет. Она распахнула ниспадавшее с нее одеяние, позволила мне рассмотреть опоясывавшую ее юбку и изрекла: “Смотри-ка, сия юбка у меня от тебя, ибо ты честно работала на свою общину”. А потом прибавила с немалой любовью: “Поелику ты помогала мне преданно взращивать Чадо мое, то вот я выполняю желанье твое и хочу напитать тебя молоком, коим кормила мое святое, любимое Чадо” — и подала мне в уста свою пречистую, нежную грудь. И больше я ее не видала. Когда у меня прошла сия несказанная сладость, то печаль моя была столь велика, что я горько расплакалась».

Сестра спросила ее: что имела в виду наша Владычица, говоря: «Поелику ты помогала мне преданно взращивать Чадо мое»? И тогда она ей рассказала о своей страсти, каковую имела к детству нашего Господа, как написано выше, и что эта страсть была угодна нашей Владычице. Когда она об этом поведала, сердце ее столь укрепилось великою благодатью, так исполнилось весельем и сладостью, что она сказала: «Сдается мне, я отхожу туда, куда так стремилась попасть!» Сердце ее напиталось божественной радостью, и она сказала [опять]: «Мне, в моем сердце, весь мир всё равно что нечистоты. Если бы предо мною сидели мой единственный сын, которого я сильно любила, и все родственники, когда-либо бывшие у меня, то я бы на них не подняла даже глаз, чтобы увидеть их».

Удостоившись такой благодати, она прожила еще около VI недель в веселье и радости. Порой, правда, ею овладевала тоска — да такая, что она от всего сердца рыдала. Затем она распростилась с сим миром без страха и жалости и сподобилась блаженной кончины.

О блаженной сестре Софии из Клингенау[168]

Была у нас также одна святая и благая сестра, которую звали Софией из Клингенау. В сей монастырь она ушла в юные годы. И едва пришла в эту обитель, Господь наш начал действовать в ней с особенной благодатью и [продолжал] действовать с исключительной сладостью вплоть до конца ее дней. И хотя мы не можем знать о том в полной мере, нам всё же хотелось бы кое-что рассказать. Едва она ушла из мира в сей монастырь, Господь наш даровал ей благодать, состоящую в том, что она имела великое знание собственных недостатков, и в том, что она с горечью и скорбью в сердце могла тщательно обдумывать, наблюдать и оплакивать свои прегрешения, как и потерянное время, проведенное в мире самым расточительным образом. Сие причиняло ей такую печаль и так ранило сердце, что позже некоторым сестрам, которые у нее вызывали доверие, она призналась, что провела целый год, не требуя чего-либо другого и не стремясь к иному препровождению времени, как только к тому, чтобы быть в одиночестве и горестно плакать. Сердце ее вообще было склонно к тому, чтобы поплакать. И даже если ей нужно было остаться с сестрами в хоре, иль в мастерской, или где-то еще, она не могла от этого удержаться. Как бы порой то было некстати, ей надо было проплакаться. Сие удостоверяли также те сестры, что находились в хоре возле нее. Она столь самозабвенно рыдала, что, когда наклонялась, они частенько с удивлением видели, как слезы ее капают на пол.