А еще у нее было обыкновение постоянно упражняться в благоговении, в зависимости от того, какое случалось время[121]. Как-то на Рождество она сидела в хоре, размышляла о детстве нашего Господа и вдруг увидела премиленького Малыша, как Тот проходил чрез алтарь, а волосики Его были как золото. Когда Он ступал, кудряшки Его сотрясались и из очей источался сияющий свет, так что, казалось ей, весь хор сейчас озарится. Она охотно бы к Нему подошла, но была словно пронизана благоговением, так что не могла двинуться от его изобилия. И вот, когда она пребывала в страстном томлении, Малыш поднялся, пошел по воздуху на той высоте, на какую поднимался алтарь, и, приблизившись к ней, сел на подол ее платья, который кругом простерся по полу. Едва в страстном влечении она Его захотела обнять, то больше Его не увидела.

Недалеко от Клингенау проживала одна добрая отшельница, ее звали [отшельницей] из Эндингена[122]. Анна никогда ее не видела, и все-таки Господь наш позволил ей познать сию отшельницу в духе, и она могла сообщать своему духовнику, брату Берхтольду, обо всём, что та отшельница делала. Она поведала ему, что узрела ее духовно в зерцале Божества и что ей уготована высшая награда в Царстве Небесном. А еще она рассказала одной весьма доброй, святой особе, с которой была особо близка, сестре Вилли Констанцской, что время от времени нисходила в самое сокровенное и если бы у нее над ухом протрубили в рожок, то она бы сего не услышала... Пусть же всякий человек поразмыслит о том, сколь далеко она восхищалась от всех плотских чувств и погружалась в бездонное Божество![123] Поелику она созерцала такие чудеса, какие невозможно изречь никакими словами, то, несомненно, могла сказать вместе с блаженным, святым Павлом: «Была ли я в теле или вне его, того не знаю, Бог знает»[124].

Когда пришло время и Бог восхотел перенести ее в неизменное и вечное пристанище, где она столь часто обреталась желанием сердца, то Он послал ей весьма суровую смерть. Пожелав уподобить ее Своему единородному Сыну, Бог отнял у нее всякое сокровенное утешение. А она вновь и вновь напоминала нашему Господу о Его страстях. И вот одна из сестер сказала ей: «Сестра Анна, не слишком ли часто напоминаешь ты нашему Господу о страстях Его? Сестры полагают, это от нетерпения». Она отвечала: «Увы, мне так скверно, что кажется, меня по каждому члену режет М ножей». А та ей: «Ты разве не помнишь, как часто просила у Бога, чтобы Он дал тебе при кончине испытать те страдания, каковые при Своей кончине испытывал Сам?» И тогда она замолчала. А спустя некоторое время резко обернулась, изрекла: «Omnis spiritus laudet dominum»[125][126], затем обмякла и лежала, покуда не оставила мир сей.

Блаженная сестра из мирянок Элли из Эльгау молилась Анне, чтобы та после кончины дала ей знать, что с нею сталось. И вот, когда в седьмой день она, по своему обыкновению, возносила молитву в горнице[127], на нее сошел свет, да столь удивительной красоты, что ей подумалось: если бы она его увидала, то для нее это было бы смертью, — и бросилась ниц на постель. А другая сестра как-то раз лежала в сильной горячке и с великой верой испила из ее черепа, и в тот же миг горячка отпустила ее.

О блаженной сестре Бели из Винтертура[128]

Жила у нас еще одна преблаженная сестра, звали ее Бели из Винтертура. Будучи одной из старейших сестер, она проводила самую строгую жизнь в соответствии с уставом Ордена, неукоснительно соблюдая уставные посты. Хотя в те времена вино выдавалось не чаще, чем два раза в неделю, она не хотела щадить свое престарелое тело: никто не сказал бы, что она лежала в больнице всего-навсего раз. Помимо прочих святых упражнений она обычно всякий день после заутрени читала Псалтирь. Ей не хватало общей епитимьи[129], и она стегала себя можжевельником. У нее было также обыкновение никогда не выходить в сад. Даже если деревья прекрасно цвели, нельзя было заметить, чтобы она обращала к ним взор.

По причине святости и строгости ее жития сестры были очень привязаны к ней, так что она целых XX лет была субприорессой. Если какая-либо сестра хотела выйти из мастерской и брала на то Benedicite[130], она с любовью ей говорила: «Benedicite значит благо-словить. Посему тебе не следует ничего говорить, кроме того, что благо. И как только сделаешь, что тебе нужно, возвращайся тотчас назад».

Когда ее освободили от этой должности, то поставили прислужницей[131]. Сие было вопреки ее воле, ибо ей хотелось вовсе уйти на покой, но она оставалась послушной. А в помощь себе она прикрепила письмецо на рукав, в котором было начертано: «Насколько выйдешь из своей собственной воли, настолько преуспеешь в совершенной жизни, и не больше того».

Поскольку жизнь ее была весьма свята, то можно полагать, что Господь наш многое с нею творил — и уж несомненно однажды. Будучи на молитве после заутрени, узрела она другую блаженную сестру, что та окружена дивным светом и что Дух Божий так втянул в себя все ее силы, что святое тело сестры парит в оном свете и в воздухе. Она обыкновенно все годы читала святому Давиду Псалтирь, дабы кончина ее была сладостной.

Будучи на смертном одре, она лежала, словно не чувствуя болей. И когда должна была умереть, одна из сестер сказала: «Отходит». Она спросила: «Кто отходит?» Сестра ответила: «Вы». Она же, рассмеявшись, сказала: «Оттого-то я и смеюсь!» И едва сестры собрались, она отошла — кротко-кротко, по-доброму.

О блаженной сестре Элизабет Цольнерин[132]

Жила у нас также некая весьма святая сестра, и звали ее Элизабет Цольнерин. Господь наш сотворил с нею немало добра, ибо нам говорили о ней, что у нее была столь обильная благодать, что ей приходилось от нее защищаться, дабы не лишиться рассудка. А что наш Господь в ней обитал, и притом охотно и радостно, нам зримо показывал ее образ жизни. Она была очень тиха. Ее поведение было благостно и исполнено кротости. Говорила она совсем мало. Когда же во время [молитвы] стояла в хоре, слезы потоками сбегали у нее по щекам. Еще нам рассказывали, что дух ее так восторгался в Бога, горе, что тело временами парило на воздусях.

О блаженной сестре Бели[133]

Божественная любовь есть украшение всех добродетелей. И когда огонь божественной любви воспылает, он не может быть скрыт. Сие вполне оправдалось на сладчайшей сестре Бели из Зуре[134], каковую Бог отметил особенным образом тем, что у нее всегда было доброе и любвеобильное сердце. То, как она себя вела и что говорила, несомненно указывало: она пылала в Божией любви. Оттого-то она и не могла терпеть прочих радостей, ведь Господь наш баловал ее так милостиво Своей нежной отрадой, что всякая иная радость казалась ей горькой и грубой. Посему, когда у нее что-то случалось, из-за чего она могла опечалиться, она никому на это не жаловалась, но обращалась к единственному Возлюбленному своему, Каковым утешалась и в скорби, и в радости. Всё, чего бы ни требовал от нее устав нашего Ордена, она исполняла с желанием и радостью — на ней вполне оправдалось, что любовь всё переносит[135], — сколь бы часто ей ни приходилось слабым телом строго соблюдать этот устав во всех его частностях. Потому что свободная любовь имеет то преимущество, что с легким сердцем несет тяжкую ношу. Почти на всех путях она была так бодра, что скорей не ходила, а летала, особенно же если должна была отправиться в хор. Сие было для нее столь вожделенным, что она едва ли полной стопой вставала на пол и на землю.