Многие люди считают себя вполне достойными, чтобы беседовать (rettin) с ангелами, нашей Владычицей и Господом нашим. Это от недомыслия. Ибо подобная святость очень обманчива (vil trugelich), и человек может в ней легко обмануться (betrogin werdin).
SGP 135-136
Так, как сказано в скриптах, вести себя категорически нельзя. Для чего же скрипт тогда создается? Для молитвенного размышления, медитации. В духовной практике доминиканок 1-й половины XIV века скрипт стал поведенческим сценарием, амплуа не литературного персонажа, но реального исторического лица. Ср. проповедь 76/1 (Pf.) И. Экхарта:
Добрые духовные люди истинного совершенства становятся себе помехой из-за того, что задерживаются в наслаждении духа на картинках из человеческой жизни Господа нашего Иисуса Христа. Добрые люди препятствуют себе, чрезмерно полагаясь на видения, когда в духе своем зримо созерцают предметы: людей либо ангелов или человечество Господа нашего Иисуса Христа, доверяют обращенным к ним словесам, каковые слышатся в духе, внимая тому, что они-де самые любимые, слушая о добродетелях и пороках прочих людей или что Бог желает нечто посредством них сотворить.
PfE/2: 240
Нельзя, конечно, полагать, что литературные скрипты никогда не инсценировались в повседневном поведении вне интересующей нас традиции. Нет, но именно в женских доминиканских монастырях юга немецкоязычного региона 1-й половины XIV века такая инсценировка легализовалась, культивировалась и, судя по частным письмам Г. Сузо, Генриха Нёрдлингенского и других, массово насаждалась. В этом смысле традиция выглядит компактной и ограниченной даже на фоне разлитой по всему позднему Средневековью образности Бернарда.
Любопытно, что подобное смещение в сторону театральности предугадал еще в XII веке Уильям из Сен-Тьерри. В «Толковании на Песнь Песней» он назвал эту ветхозаветную книгу «Песнью в драматическом ключе»:
Сия Песнь пишется в драматическом ключе и в сценической манере, и это касается представления лиц и действий. Ибо, какими различные лица и различные действия представляются в театре, такими лица и действия встречаются, по-видимому, и в этой песни.
Далее бенедиктинец приводит четыре пары метафор: жених — Христос, невеста — душа (человек), друзья жениха — ангелы, девицы — «нежные и юные души» (ЕСС 23). Каждый из «образодателей» (жених, невеста) действует в историческом плане (historialis). Всякий из «образополучателей» (Христос, душа) гипостазируется в плане духовном (spiritualis). Здесь, вообще говоря, нет ничего нового, за исключением одного: метафора, пусть это пока лишь теоретическое допущение, может разыгрываться «в драматическом ключе». Элементы метафоры, образополучатель (душа, Христос) и образодатель (невеста, Жених), в этом случае станут актером и его ролью. Содержащееся же в метафоре (душа — невеста, Христос — Жених) «переопределение» («смысловой прирост») будет тем способом, каким харизматик станет позиционировать в своих глазах себя, Христа и свои взаимоотношения с Богом[1051]. Привкус театральности везде ощутим и в «Проповедях» Бернарда. Так, в частности, мученичество приподнятого на кресте, чтобы всем было заметно (spectandus omnibus), Христа цистерцианец называет «spectaculum» (Cantic. 2: 142).
Среди прочих нововведений, содержащихся в сборниках XIII века, отметим параллельное сосуществование двух версий страстного скрипта, как краткой, так и развернутой. Развернутая тиражировалась в популярном «Завещании (selgereit, selgeraete) Бернарда», вошедшем в главу 68 «Сада духовных сердец», проповедь 84 «Швейцарских проповедей» (см.: GHB 252—253; Rieder 338) и восходящем в этих двух близких, хотя и не совпадающих редакциях к проповеди 43 (п. 3) клервоского аббата. Обратим также внимание на детальную пластическую проработку образов, задействованных в каждом из скриптов: брачном, страстном и рождественском. Там, например, где Бернард писал:
Я собирал его (мирровый пучок. — М.Р) от всех забот и горестей Господа моего, начиная с невзгод детских лет, и от тягот, которые Он нес, проповедуя <...>,
Cantic. 2: 98
мы имеем в обеих редакциях его немецкоязычного «Завещания»:
Я принимал в сердце моего Создателя со всеми Его страданиями и размышлял о Его младенчестве: как Его обвивали пеленками и полагали в ясли, как Он истекал кровью при обрезании и с каким великим трудом был взращен. Размышлял о Его постах, <...> сколь часто Он уставал от проповеди и от множества других дел <...>.
Rieder 338
Мы уже оказываемся в образном мире литературы монахинь 1-й половины XIV века, М. Эбнер и Э. Штагель (см.: Frühwald 1962: 145). И последнее: рождественский скрипт начал ассоциироваться с Девой Марией, в связи с чем возникла двусмысленность. У Младенца две матери — телесная, Богородица, и духовная — душа харизматика, и еще неизвестно, какая из них настоящая. Младенец питается от грудей души отца Зундера (см.: FS 415), возится во чреве А. Бланнбекин (см. с. 333 наст. изд.) и М. Эбнер (см. с. 271 наст. изд.). Называя его «Чадо мое» (с. 261, 267 наст. изд.), М. Эбнер говорит от имени беременной и родящей души, ведь коль скоро «Чадо» — ее, то уж, во всяком случае, не Девы Марии. В то же время она прикладывает изображение Господа к грудям и к лону, желая ощутить то, что чувствовала Богородица (см. с. 254 наст. изд.). Так она реализует сценарий, навязанный ей Генрихом Нёрдлингенским. Этот использовал в посланиях к ней эпитеты, зарезервированные в богослужебном обиходе за Девой Марией.
В таком виде находились брачный, страстной и рождественский скрипты на рубеже XIII—XIV веков, накануне расцвета традиции южнонемецких доминиканок 1-й половины XIV века[1052].
IV. Завершение традиции
1. Иоанн Нидер
Что касается конца женской мистической традиции в Германии, взятой в широких рамках, то он связан с деятельностью ранних немецких инквизиторов, прежде всего Иоанна Нидера (1380—1438), и приходится на середину XV века. В своем известном историко-философском трактате «Муравейник» (1437/1438) И. Нидер проанализировал аскетические, медитативные и экстатические практики своего времени. То, что в 1-й половине XIV века обычно воспринималось как положительный опыт, стало подвергаться тщательному анализу и разделяться на несколько рубрик: (1) от Бога, (2) от дьявола и (3) от самого человека. В свою очередь последняя рубрика была также разделена на две подчиненных, в зависимости от того, чем, внутренним состоянием человека либо окружающими его внешними обстоятельствами, был обусловлен тот или иной изучаемый казус. Такому анализу в пределе могло подвергаться всё разнообразие проявлений каждого человека: поступки, поведение, скрытые побуждения, чувства, сны, видения, откровения, аудиции, — словом, всё то, что исчерпывало собой повседневный быт тогдашнего харизматика.
Уместно спросить: какое отношение имеют эти интеллектуальные построения, основанные на части II «Суммы богословия» Фомы Аквинского, к письменности и, по-видимому, повседневному быту интересующих нас харизматиков? В 1281 году 25-летняя Гертруда, насельница обители Хельфта, пережила экстатическое состояние:
И вот, когда в указанный час стояла я в середине дормитория и подняла голову, которую прежде наклонила, как того требуют правила Ордена, перед встретившейся мне старшей сестрой, то увидела некоего Юношу, находившегося возле меня, нежного и миловидного, как бы шестнадцати лет, в том самом образе, каким моя молодость жаждала насладиться моими внешними очами.
LDP2 59
