Сущую у нее в сердце сладостность мы, несомненно, замечали по многим делам. Сидя в мастерской средь сестер, она часто напевала сладкие словеса о Господе нашем, и сестры слушали их охотно и с неизменным вниманием. Дежуря у разговорного окна[174] и заслышав звон, она произносила из изобилующей полноты сердечного благоговения: «Дожидайся, любезный Владыка, я скоро приду». А еще ей долгое время хотелось, чтобы Бог дал ей почувствовать малую толику страданий нашей Владычицы. И вот, пребывая в молитве, она внезапно почувствовала столь сильную резь, что ей показалось, словно в ее сердце вбивают резкими ударами гвоздь. Ей стало столь худо, что она принялась громко и беспрерывно кричать. Ее пришлось отнести в лазарет. Думали, что она умирает. Она же возжелала нашего Господа. Когда священник положил Его ей в уста, то она ощутила, что тот самый гвоздь у нее извлекают из сердца, и сей же час исцелилась, но все-таки [потом] говорила, что боль, которую ощутила, она не пожелала бы ни одному человеку.

Как-то раз в обитель принесли немного фруктов, и она вкушала их с великой охотой. А сидела она за столом подле одной из сестер, и та ей сделала что-то такое, что ее огорчило. Тогда ей подумалось: отдай этой сестре свои фрукты и отблагодари ее за то, что она тебя огорчила. Когда же она предложила фрукты сестре, та их ей возвратила назад. И хотя она была этим сильно уязвлена, ей пришлось принять их обратно. Однако, придя затем вместе с сестрами в хор за благословением к трапезе, она узрела, что Господь наш торжественно и величаво спустился из алтаря, подошел к ней, обнял ее, весьма нежно прижал к Своему сердцу и поблагодарил за то, что она, Его ради любви, оказала любовь сестре, прежде ее огорчившей.

Стяжав многие и возвышенные дары благодати[175], посланные ей Господом нашим, она удостоилась святой, исполненной благоговения кончины и отошла к Богу.

О блаженной сестре Мехтхильде фон Штанс[176]

Ecce relinquimus omnia et secuti summus te etc.[177][178]. Господь Наш глаголет: «Кто оставит всё, тот получит сторицею и к тому же вечную жизнь»[179].

Сие особым образом оправдалось на великой и давней[180], блаженной сестре Мехтхильде фон Штанс, несомненно доказавшей всеми своими делами, что душа ее презрела всякую радость этого мира. Вот почему ей и явилось единое Благо, коим является Бог Сам по Себе, — притом в таком изобилии, что в ней забурлил источник жизни живой. Когда сей избранный человек только пришел в нашу обитель, то у нее никого особенно не было, кто бы ее смог утешить либо помочь ей. А так как сердце у нее жаждало радостей, то это немало ее огорчало. И все-таки прибегла она ко Господу всякой утехи и просила Его, чтобы Он ей даровал радость. Господь исполнил сие в полной мере, как здесь и записано, в соответствии с ее святым деланием.

Сколь свято и во всём повинуясь уставу жила она с тех самых пор, как явилась в нашу обитель, и до конца своих дней, о том было бы поучительно и отрадно послушать. Однако описать сего невозможно, ибо если о святом внешнем делании, коему она себя посвятила, пусть хотя бы немного, но можно узнать, то никто не может ни исследовать, ни поведать, как внутри у нее сердце и помыслы во всякое время были обращены к Богу. Ко всему, что ей следовало делать по послушанию, она испытывала немалое благоговение, и ничто ей не могло помешать. Была она прилежна и в хоре, так что невозможно было заметить, чтобы она когда-нибудь пропустила время молитвы, если только не лежала [больная] в постели. Когда звонили к работе, она из хора немедленно шла в мастерскую, а когда звонили опять, спешно шла в хор. Усердная в трапезной, она иногда бывала исполнена слишком большой благодати и поэтому раз или два попадала в больницу. Едва вкусив, снова отправлялась в уединение. Что ей приказывали делать по послушанию, то она исполняла толково и быстро, ибо сему добровольному послушанию подчинила свою волю вполне. Много лет она была приставлена к [разговорному] окну. Но, как только уходила в крестовый ход[181], то тотчас же забывала, что там видела или слышала, и скоро возвращалась к своему прежнему благоговению. Еще она была добра сердцем. Когда видела опечаленного человека, то и сама начинала печалиться, а с радостным и сама была радостной. Всё свое время она без остатка проводила с Богом, так что ее редко можно было застать у кого-то еще — в противоположность тому, как в иных случаях добрые люди помогают себе...[182] Будучи от природы веселого нрава, она так преодолела себя, что уже не хотела никаких радостей этого мира. По праздничным дням она неизменно находилась в хоре, если только по послушанию не была в другом месте. Она была как ребенок, который, любя, чтобы его приласкали, никогда по доброй воле не слезает с колен своей матери.

Когда она не лежала в болезни, у нее до самой кончины было неизменное обыкновение — вставать до заутрени и до первого часа. Ее ангел всегда будил ее к этому времени. Если она болела и ей от всего сердца хотелось лежать, он доставлял ей немало хлопот, ударами понуждая к тому, чтобы она поднялась. И тогда у нее появлялась столь великая благодать, что ее сердце воистину воспламенялось. Ежедневно она делала CC земных поклонов, а к ним, обнажив колена, клала еще XXX сугубых[183]. Долгие годы она ходила в хор, когда ее будил ангел. Но ее стал пугать дьявол, да так часто и столь чудным образом, что она не решалась отойти от постели. Временами барабанил он и свистал, а то делал вид, что вот-вот снесет и обрушит каменный свод. Во все праздничные дни, особенно после вечерней молитвы, она приходила в столь глубокое благоговение, что начинала громко рыдать.

Одиночество и молчание она возлюбила от всего сердца и старательно воздерживалась от того, чтобы говорить в те дни, когда принимала нашего Господа, как и во все пятницы Адвента и Великого поста. Если на нее возлагали те или иные обязанности[184], то она была занята их исполнением и, только освободившись от них, могла полностью предаваться молчанию. Пламенно и с ревнивым усердием она подвизалась в почитании страданий нашего Господа. Вот как пронзали они ее сердце и силы. Если за трапезой читали о страстях нашего Господа, то ее сердце бывало ими так тронуто, что она ничего не могла съесть, принималась, издавая глубокие стоны, рыдать и, вследствие благоговения, в изобилии нахлынувшего на нее, исторгалась из себя самоё, так что позже, когда сестрам следовало уже расходиться, ее уводили насильно. Вообще, из-за неумеренной внутренней скорби по страстям нашего Господа с нею часто случалось, что она обессилевала и вовсе не владела собой. Особенно в Страстную седмицу она редко решалась подступиться к сестрицам, ибо с нею бывало почти всякий день, и в Великую пятницу тоже, что, когда она приближалась к распятию либо принимала нашего Господа, а чаще после вечерней молитвы, ее потом с немалым трудом приходилось уводить из хора, едва державшуюся на ногах. Из-за изобильно излившейся на нее благодати она роняла множество слез, и они полностью пропитывали собою платок, и если его разворачивали, то едва ли находили на нем место хотя бы с палец шириной, которое оставалось сухим. Вкусив нашего Господа, она обретала столько благодати и сладости, что совсем ослабевала и подавала знак присматривавшей за нею сестре, чтобы та ей по секрету от всех помогла. Затем она оставалась [в хоре] до часа девятого, почти ничего не ела и на протяжении целого дня ни с кем не общалась без особой нужды. Вся сладостность этого мира была для нее горька, как полынь. Как-то раз перед Пасхой она была так пронизана благодатью, что не ела и не пила со среды вплоть до ночи сего священного праздника.