Какую отраду получила от Бога, когда прошел год, проведенный ею в великой печали, она никогда и никому о том не рассказывала, покуда не оказалась на смертном одре и не собралась вскоре преставиться. И вот явилась к ней одна из сестер, с которой она давно и крепко дружила и которая была ей весьма дорога. Сия еще раньше часто по ней замечала, что она удостаивалась утешенья от Бога, и теперь настойчиво умоляла ее, чтобы она, Бога ради, поведала, какова была та отрада, которую она стяжала от Бога. Она же ответила ей и сказала: «Если б я знала, что на это есть воля Господня, то я бы тебе непременно сказала, но мне сие неизвестно. Поэтому я тебе сейчас ничего не скажу. Заходи в скором времени еще раз. На что будет воля Господня, о том я тебе расскажу». И вот сестра ушла от нее и принялась дожидаться, пока не пропоют вечерней молитвы и не наступит глубокая ночь, и, явившись к ней в другой раз, спросила ее, о чем они условились с Богом. Она сказала: «Подними меня и дай в рот воды, дабы я смогла говорить, и тогда я расскажу тебе то, что бы ты охотно послушала». Когда сие было исполнено, она начала говорить и сказала: «На второй год после того, как я приняла на себя послушание, приближался праздник святого Рождества. Как-то раз, оставшись после заутрени в хоре одна, я ушла за алтарь. Сотворив там поклон до земли, собралась по моему обыкновению прочитать молитву. И едва стала молиться, на память мне пришла моя прежняя жизнь: как я расточала время в миру и как долго в нем оставалась. Особенно я стала припоминать и обдумывать всю ту неверность, какую явила Богу посредством того, что так скверно пеклась о возвышенном и достойном сокровище моей благородной души (ради которой Он пролил на кресте Свою священную кровь и которую вручил мне с великим доверием) и что перепачкала и замарала ее такими пороками и грехами, что она, бывшая некогда столь милой Ему, должна была в очах Его стать мерзкой и грязной. От одной этой мысли я пришла в такое раскаяние, что мое сердце наполнилось необычайной и горестной скорбью — и скорбь сия во мне возрастала. И мне показалось, что я чувствую боль и телесную резь, словно сердце мое получило плотскую рану. Из-за этой-то боли я воззвала, жалобно воздыхая, к Богу моему и сказала: “Увы мне, увы мне, что я Тебя, Боже мой, прогневила! Если б могла я сделать всё это не бывшим, то избрала бы себе, чтобы здесь, перед моими глазами, была вырыта яма, уходящая в самую бездну, а в нее был врыт столб, поднимающийся до самого неба, и чтобы мне обвиваться вокруг такого столба вплоть до Судного дня. Лучше перенести сию муку, чем Тебя, Боже мой, прогневить”. И вот, когда я пребывала в оном томлении и стремлении к Богу, то боль и страдание, бывшие в сердце моем, стали так быстро расти, что мне показалось, что я их не вынесу и что сердце мое расколется надвое. И вот подумалось мне: встань и узри, что желает сотворить с тобой Бог! Когда же я поднялась, то боль была столь велика и таково всесилие муки, что всякая телесная сила и все чувства от меня отошли, и я повалилась, не владея собой, и потеряла сознание, так что ничего не видела и не слышала, да и не могла говорить. Пролежав долго, сколько Богу было угодно, пришла я снова в себя и поднялась. Но как только восстала, вновь стремительно рухнула и опять потеряла сознание. И то же случилось со мной в третий раз. А когда пришла в себя, то с беспокойством подумала, что если какое-то время останусь на этом же месте, то за мною явятся сестры и узнают, что со мной приключилось. И стала я умолять нашего Господа, чтобы Он подал мне достаточно сил, дабы хоть как-то пробраться в какое-нибудь укромное место, где никто не узнает, что со мною случилось. И вот, поднявшись, я с немалым трудом прошла к алтарю, встала пред ним и обратилась к нашему Господу: “О Господи, Боже Ты мой, я охотно испросила бы у Тебя благодати, однако считаю себя ее отнюдь недостойной — той благодати, какую Ты даруешь на земле всяческой твари. И считаю себя пред Твоим взором более ничтожной и недостойной, чем какой-нибудь червь, пресмыкающийся по земле, ибо сей Тебя никогда не гневит. А я прогневила Тебя сверх всякой меры. Посему мне более ничего не осталось, как предать себя полностью в Твое божественное милосердие”. Сказав это, я поклонилась и пошла в спальню на ложе свое. Там, казалось, я буду укрыта вполне. Но едва подошла к постели, мне стало так скверно, что невольно подумалось: сейчас ты рухнешь опять, тебе бы слегка отдохнуть. Осенив себя крестным знамением, я решила прилечь и прочла стих: “In manus tuas”[169][170], а читая его, узрела: из Небесного Царства изливается свет, несказанно прекрасный и дивный. Свет окружил, проник в меня и просветил всю меня целиком. Мое сердце внезапно преобразилось и исполнилось несказанным и необычайным веселием, так что я вовсе позабыла обо всякой печали и боли, к которой уже успела привыкнуть. В свете и в радости мне удалось узреть и почувствовать, что мой дух восхищен из сердца и выведен чрез уста в воздух. И тогда мне было дано узреть мою душу зрением духовным — причем более четко и несомненно, нежели телесными очами какую-то вещь. И мне в полной мере были показаны весь ее образ, ее изящество и ее красота. Сколь много чудесного узрела я в ней и познала, того не передал бы словами ни один человек».

Тогда сестра начала ее уверять в своей преданности ей и со всем усердием просила ее рассказать, какова и на что похожа душа. Она отвечала: «Душа — вполне духовная вещь, и ее нельзя уподобить ничему из телесного. Но если ты так этого хочешь, то я укажу тебе на подобие, посредством которого ты отчасти сумеешь понять, каковы ее форма и образ. Она была шаровидным, прекрасным и прозрачным светом, наподобие солнца, золотисто-багряного цвета. Сей свет был безмерно прекрасен и удивителен, и я его ни с чем не умею сравнить. Будь все звезды, сущие в небе, столь велики и прекрасны, как солнце, и воссияй они вместе, их сияние не смогло бы сравниться с красотой, обретающейся в душе у меня. Мне казалось, что от меня исходит сияние, которое просвещает весь мир, так что над всей землей распространяется день, светлый и ясный. В том же свете, бывшем моею душой, я узрела также чудесное светолучение Божие, подобное дивному свету, изливающемуся из дивного, исторгающего сиянье светильника, и узрела, что Он столь любовно и благостно прильнул к моей душе, что воистину объединился с ней, а она с Ним. И в этом любовном единении[171] моей душе было удостоверено Богом, что мне совершенно отпущены все мои прегрешения и что я так чиста, прозрачна и без каких бы то ни было пятен, как была моя душа, когда я выходила из крещальной купели. И тогда душа у меня исполнилась веселия и ликования, и ей показалось, будто она обладает купно всем наслаждением и счастьем и что будь у нее силы желать[172], то она не смогла, не сумела и не хотела бы желать чего-либо большего. Когда же душа моя была в сем ликовании, то я внезапно увидела, что от земли поднялся некий дух и начал приближаться ко мне. И мне дано было знать, что это была душа с места казни, она хотела просить меня о подмоге. Едва стала душа приближаться, как я услыхала, что она взывает жалобным голосом. Умоляя о помощи, она обратилась ко мне: “Благородная и достойная душа, моли Бога о мне!” И мне показалось, что сие меня немного смущает. Я поспешила просить моего Бога о том, чтобы Он отогнал от меня этот дух, дабы он мне не мешал пребывать в моей радости. И вот его стало не видно, не слышно. А потом я узрела, что надо мной разверзлась небесная твердь и с нее спустилась прекрасная лестница — вплоть до места, где я пребывала. И мне послышались многие голоса ангелов и святых, громогласно взывавших ко мне с небес и глаголавших: “Благослови тебя Бог, возвышенная душа, сколько благ сотворил тебе Бог и еще сотворит!” Услышав такие слова, душа моя еще больше наполнилась неизреченною радостью. Поскольку я теперь пребывала в лучшей и высшей радости из возможных, моя душа начала спускаться опять, как того хотелось Богу, и оказалась над телом, лежавшим, подобно трупу, пред самой постелью. Однако ей был дан срок, чтобы она вошла в тело не сразу, а подольше попарила над ним, пока не насмотрится вдоволь на всю его убогость и скудость. И когда она довольно на него нагляделась, как оно смертно и жалко, как у него лежит голова, простерлись руки и прочие члены, словно у какого-нибудь мертвеца, оно вызвало у нее отвращенье, показалось ей недостойным и жалким. И взгляд ее вновь обратился от тела на нее же саму. Воззрев на себя и найдя себя прекрасной, благородной и достойнейшей тела, она воспарила над ним, играя с такой радостью и блаженством, какое не способно измыслить ни единое сердце. Когда же ей стало лучше всего, и она, познав высшее счастье, принялась наслаждаться собою и Богом, Какового узрела единым с собой, она вновь вошла в тело — неведомо как. По возвращении в тело у нее не было отнято радостного созерцания, ибо, продолжая жить в теле, она видела себя самоё, а в себе Бога, причем столь чисто и подлинно, словно пребывала восхищенной из тела... Сия благодать оставалась со мной VIII дней. И едва я вновь вернулась в себя и осознала, что живой дух дышит во мне, я встала и была счастливейшим человеком, как мне казалось, во всём земном мире. Ибо всякую радость, каковую некогда стяжали и еще стяжают все люди вплоть до Судного дня, я находила столь же малой в сравнении с моим ликованием, как мала лапка комарика в сравнении с миром. От избытка непомерной радости мое тело стало столь подвижным и легким и в такой мере лишенным любого изъяна, что целых восемь дней не могла я понять, есть ли у меня тело, ибо не знала телесной болезни, малой или великой, никогда не голодала, не жаждала и не нуждалась во сне, но все-таки ходила к столу, на ложе и в хор, уподобляясь другим, дабы моя благодать оставалась сокрытой и никто о ней не прознал. После того, как я провела VIII дней в этом блаженстве, благодать была у меня отнята, так что образов моей души и Бога в душе у меня более не было. Лишь тогда я почувствовала, что у меня имеется тело. Будучи лишена благодати, я тотчас стала углубляться в себя самоё и начала вспоминать, какова была благодать, которой я удостоилась и сколь недостойной ее я была. Но Бог промыслил обо мне, чтобы я впала в сомнение, посчитав невозможным, чтобы Он послал столь грешному человеку подобную благодать, — посему это было, скорее всего, от лукавого. Из-за этого я вверглась в безутешную скорбь, так что оставалась без всякой радости и без всякой отрады, однако заботы моей не знал никто на земле, и я никому не хотела чего-либо поведать. И вот долгое время я оставалась без утешения и в великом огорчении сердца, покуда Бог не соизволил сжалиться надо мной. Случилось же так, что однажды подошла я к окну и услышала, что какой-то человек из внешних беседовал с одной из наших сестер и сказал: “Вы не слышали, какая странная вещь приключилась с нашим стражником в Винтертуре? Как-то ночью, дожидаясь рассвета, он поглядывал на небо, не видать ли зари, и вдруг обнаружил, что над обителью поднимается свет. Сей свет был столь прекрасен и дивен, что ему стало казаться, что его сияние простиралось над всею землей и влечет за собой ясный день. Свет долго сиял над обителью, хотя и весьма высоко на воздусях, а потом снова опустился в обитель, и он его больше не видел. Среди людей немалое удивление, что бы то могло быть?” Едва я это услышала, мое сердце прямо-таки наполнилось радостью, и я сказала себе: “Благослови тебя Бог! Стало быть, здесь не было никакого обмана”. И радость сия никогда с тех пор не покидала меня, когда бы мне ни хотелось наедине побыть с Богом»[173].