Современный перформанс имеет четыре образующих его элемента: время, место, тело акциониста, отношение акциониста и зрителя. Применительно к старой перформативной практике последний элемент должен быть пересмотрен, ведь зрителем харизматика, по его мнению, был сам Бог. «Я показала оное Богу» («Ich zeigte es gotte») — обычное замечание Элсбет фон Ойе (Aut. 19, 6—7). Образный ряд, оформлявший собой перформативную практику, никогда не обращался вовне к зрителям, но всегда вовнутрь, наносился на теле, исподней одежде, стенах келий, частных часовен, на бумагах из личного скарба. Затем, однако, следовал разворот к публике. Тайны Божьи, сообщенные наедине харизматику, раскрываются людям ради их же спасения. Харизматик — посредник между Богом и миром, а не единоличный держатель божественных тайн. Но сама по себе перформативная практика Средневековья, несмотря на свою массовость и, так сказать, «эпидемический» характер, была строго индивидуальным явлением, разворачиваясь лишь между Богом и харизматиком. В этом также ее отличие от авангардного перформанса, который может исполняться несколькими акционистами.

Как сказано выше, самими харизматиками перформативная практика называлась «действом», «игрой» (нем. spil, лат. ludus). Это обозначение мы находим во многих сестринских книгах, у Мехтхильды Магдебургской, М. Эбнер, А. Лангманн, Кр. Эбнер, Элсбет фон Ойе, у рейнских Мастеров: И. Экхарта, Г. Сузо и И. Таулера, у Генриха Нёрдлингенского, в житии отца Зунд ера, а также за пределами местной традиции, по крайней мере у Анджелы да Фолиньо и Екатерины Сиенской. Метафора игры изучалась в работах Г. Люэрс (см.: Lüers 1966: 249—251) и М. Эгердинга (см.: Egerding 1997/2: 538—544). Не претендуя на полноту, выделим некоторые моменты, стороны средневекового понятия игры, чтобы дополнить ими наше понятие перформативной практики.

Итак, игра предполагает прежде всего спонтанную деятельность, свободную от прагматического целеполагания и доступную для наслаждения, незаинтересованного эстетического любования ею: «А внутри она (гора, Бог. — М.Р.) сама в себе играла струящимся золотом в неизъяснимой любви (ССБ 56)»; «Бог словно играет и смеется в добром поступке» (EDW/3: 364).

Игра распространяется на целое мироздание, хотя и центрируется вокруг человека. Троичный процесс понят как «игра» ипостасей внутри Божества, «играющего», в свою очередь, внутри себя самого: «О, как отрадно душа Христова в нераздельной Святой Троице играет» (ССБ 162); «Тогда взыграл Святой Дух к Отцу в великой щедрости» (ССБ 80); «Он играет в Своем отцовском сердце, как солнце играет в себе самом» (ChE² 35); «Сие у Меня от Моего игривого Божества, что Я делаю то, чего Мне только захочется» (ChE² 27); «Я — с Ним, так что Он воспринимает <...> игривый отблеск Моего вечного образа» (ЕО 448).

Христос «играет» с харизматиком, вися на кресте: «Когда ко Мне приблизилась смерть и Меня охватил ужас, в Мое сердце вторглась великая игра о грядущем веселье» (ChE² 31); «Сладостное Слово, раскинув руки на древе святейшего Креста, играло, обменяв смерть на жизнь и жизнь на смерть» (ЕС 14).

Мистическое единение между Христом и харизматиком происходит также в виде «игры»: «Так влечет Он ее (душу. — М.Р.) далее в потаенное место <...> и желает лишь с нею играть ту игру, какой ни тело не ведает, ни крестьяне за плугом, ни рыцари на турнире, ни Его любезная Матерь Мария» (ССБ 22); «<...> разве что захочет она, поистине всего упразднись и совлекшись, в божественных Моих объятиях лежать, и чтобы Мне с нею играть <...>, и ей вовеки во Святой Моей Троице душой и телом парить и досыта играть и как рыба в море утопать» (ССБ 160); «Часто играет так Бог в душе и с душой, и тотчас же отходит, как только душа захочет Его удержать» (БА 121); «Он разыгрывает с тобой любовную игру, и Ему мало этой игры» (с. 205 наст. изд.); «<...> Я не смогу продолжать с тобой Моей игры, как мог бы, если бы ты приорессой не стала» (с. 118 наст. изд.); «В тебе имею Мое любезное дело, оно для Меня — сладостная игра» (с. 244 наст. изд.).

Понятие игры включает в себя драматургические элементы. «Любовная игра» («minnespil») между Христом и душой (HS 20; FLG 286) является «театральной пьесой» («wartspil». — HS 469) и «струнной игрой» («seitenspil». — FLG 22). Применительно к последней уместно говорить о «полногласных звуках» («spildon»), «предзвучиях» («vordon») и «послезвучиях» («nachdon») (ME 131; с. 278 наст. изд.). «Игра» Бога не просто «разыгрывается», а «исполняется» («vorspilen») пред харизматиком (HS 182)[1066]. В таком контексте танцующий харизматик, скачущие насельники неба и пляшущий Бог (см.: ГС 25; ChE² 22), ибо они исполняют «трипудий» и водят «хоровод» («tripudium vel chorea». — AB 6), выглядят вполне органично.

Конечно, ограничивая себя анализом художественного текста, с полным правом можно говорить о возникновении и интенсивном развитии метафоры игры в монашеской литературе позднесредневековой Германии. Тиражирование этой метафоры является, однако, лишь внешним проявлением бурного развития стоящего за ней нового опыта, перформативной практики, в ходе смысловой экспансии, переименования и переподчинения себе всех сфер окружающего этот опыт, но до поры не затронутого им быта. Перформативная практика стремится занять, и в конце концов занимает, то самое место, какое в ранней Церкви отводилось ритуалу. Несмотря на то что харизматики придерживались всех ритуальных процедур (М. Эбнер, например, была фанатичкой Евхаристии), эти процедуры претерпели в их сознании и практике сколь незаметное, столь мощное перерождение, став не коллективным, но индивидуальным и, в полном смысле слова, монструозным явлением. Общая молитва становится поводом для индивидуальной медитации. Месса кульминирует в коллективной либо частной истерике.

Евхаристия превращается в блаженное, полуобморочное поглощение перепуганного и визжащего Младенца, в поедание рук, ног, головы, отрезанных щек, носа Спасителя, плавающих в его крови, а затем и вовсе в «духовное причащение».

Подводя итог этой части теоретических построений, мы констатируем введение игрового принципа в повседневный быт, когда индивидуальная игра принимает облик прочной культурной формы, создает в своих пределах порядок, привносит организацию в хаотическую реальность и переживается ее участниками непосредственно-онтологически, как подлинная, а вовсе не условная, и непосредственная данность мира. Реальность, впрочем, может быть и не хаотична, но организована на иных, ритуальных, производственных, началах. И тогда она тоже подлежит реорганизации на началах игры. Введение игрового принципа в быт, ритуал и производственную деятельность обычно называют лудификацией. В ходе лудификации разворачивается перформативная практика. Эта последняя оперирует унаследованными, а не индивидуально созданными смыслами. Принадлежность к традиции — последнее отличие перформативной практики средних веков от авангардного перформанса, полностью зависящего от авторского произвола.

Помимо сказанного необходимо помнить, что средневековая перформативная практика зачастую имела не только внешнюю, но и внутреннюю составляющую, а то и сводилась исключительно к ней. Такая практика осуществлялась не только во внешней аскезе, стилизованной, скажем, под страсти Христа, но и во внутренних мистических созерцаниях, объяснявших и санкционировавших внешние действия. Имеющиеся здесь построения основаны на том допущении, что сознание есть функция языка, а содержательное наполнение, свойства конкретного сознания есть производное от конкретной речевой практики. Конструируя язык, конструируют сознание. Осуществляя ту или иную речевую практику, выстраивают определенные умозрительные конфигурации, образы, смыслы и ценности, которым становятся причастны в экстазе. Внешней, деятельной частью имитационной игры образуют ее внутреннюю, созерцательную, часть; а внутренней, созерцательной, частью, имеющей повелительный, императивный характер, побуждают себя к внешней, деятельной, части. При всей причудливости, мистическое переживание, как процесс и как содержание, является (через посредство практикуемой речи и благодаря именно ей) объектом неосознанного планирования — при том, что активность харизматика выглядит в его глазах как пассивность, ведь созерцание понимается им как дар и милость Бога, харизма.