Став ходячей, я всё же оставалась на протяжении тринадцати лет до половины всякого года, а то и дольше, в постели, жестоко страдая. Нередко пребывала в смертельной тоске и полагала, что нахожусь при последнем дыхании. Равно и сестрам, бывшим рядом со мной, часто казалось, что мои очи смежились и я вот-вот отойду, но как только мне становилось полегче и я обретала дар речи, то начинала усердно молиться. Это была простая молитва, вигилия или Псалтирь[624]. Да и усердие мое было простым. Я не была расположена к людям, ни с кем не общалась, не могла терпеть разговоров и не подпускала к себе никого, кроме разве что сестрицы моей[625]. Для меня не было речи любезнее той, в которой говорилось о Боге. Я была очень нетерпелива. Когда до меня доносились сплетни либо грубые словеса, я то и дело разражалась рыданиями, а потом становилась от скорби совершенно разбитой. То, что я не переносила волнения, было, как полагаю, следствием овладевшей мной хвори. Нередко случалось, что из-за такого волнения я страдала целых полгода. И когда лежала в постели, у меня являлось желание с радостью переносить даже большие боли, потому что я была не в состоянии жить по правилам Ордена. А так я предавалась моему Paternoster[626] и углублялась в исполненные любовью деяния нашего Господа. Из-за сего мне становилось совсем хорошо, и я превозмогала ту или иную болезнь.

Когда мне стало лучше настолько, что я сумела пойти, меня посетило усердие и рвение в том, чтобы мой первый выход из лазарета вел прямиком на обедню. Еще же я испытала сущую горечь по причине того, что исполненные любовью дела нашего Господа казались мне недостаточно дивными, что я не размышляла о них, как то пристало, все дни напролет и что мое попечение о них было не слишком усердным. К тому же меня заботило то, что я не могла соединиться[627] с Богом в сокровенном томлении, каковое бы Ему соответствовало, и, по правде сказать, не жила в соответствии с волей Его. Особенно [огорчало меня], что я не обретала к телу Господню любви, каковую должна бы иметь, не алкала и не принимала его, как следует подготовившись. Я укоряла себя, что оное происходит из-за того, что я не вполне освободилась от телесных вещей. Этим я была во всякое время изрядно огорчена и смущена. Я стала воздерживаться от разговоров и общения со всеми людьми в монастыре и за его стенами и не выказывала расположения к ним. Равно к друзьям Господа нашего[628] я не ходила, ибо, казалось мне, никто, кроме Бога, мне не сумеет помочь. Самобичеванием и прочими великими упражнениями занималась я очень умеренно, лишь в ту меру, в какую, в моей тяжелой болезни, мне дозволял по Своей благости Бог. В те самые годы я не могла соблюсти ни одной пятницы, ни одного предписанного дня[629], что мне причиняло особенно большую печаль. Когда приближалось постное время, меня посещала сугубая скорбь, ибо начальствующая надо мной принуждала меня к тому, чтобы я ела. То и дело доставляла я сестрице моей огорчение, ибо серчала на то, что она сие исполняет. Насколько возможно, удалялась я от тех мыслей, которые могли меня огорчить и смутить, мешая как в молитве, так и в прошениях [к Богу][630]. Я себе внимала во всём: еде, питье и во сне. Особенно когда начинала читать Paternoster в память об исполненных любовью трудах Господа нашего, то не спала беззаботно ни одной ночи. Великое желание заставляло меня молиться за души[631]. Они давали мне немалое утешение во всём и открывали мне то, что я желала узнать о себе и о них. В особенности меня охватило великое сочувствие к одному человеку — сей лежал в тяжелой болезни, я за него усердно молилась. О нем мне было открыто Богом и душами, что с ним, в его невзгодах, имеет случиться. Этот человек явился мне в сновидении — как Господь наш взял его за руку и сказал ему, что впредь никогда его не оставит ни здесь, ни там. Тогда же мне было открыто моими любезными душами, что сему человеку ни за что не жить так долго, если бы не мои молитвы о нем. Души поведали мне, что он благополучно вернется из Ломбардии. Когда он стоял под Бургау, мне в сонном видении был произнесен стих: «Adorabunt eum omnes reges, omnes gentes servient ei»[632][633]. Полагая, что он послан мне Богом, я ощущала особую благодать и склонность к тому, чего в прошениях своих желала ему[634].

Я всегда испытывала особую радость в праздник Всех душ[635]. А тут мне выпало особое утешенье от них. Сии послали мне душу одной из сестер нашей обители, и та благодарила меня за всё, что я для них сделала доброго. Я же захотела узнать у душ: споспешествовала ли моя молитва хотя бы одной из них ко благу? В ответ было сказано, что я [уже] помогла многим душам. Они заверили меня в благости Божией, сказав, что Ему весьма угодно мое житие. Однако что Ему всего угодней во мне, так это великое смирение мое... Немало они поведали мне о том, что с ними сотворила благость Бога, особенно в их недавних скорбях. Еще меня посещали многие души, бывшие мне неизвестными, открывали мне свою жизнь и просили меня, чтобы я их помянула.

В то самое время вся земля полнилась смутами, да и в нашей обители царили изрядные нестроения, потому-то мы были весьма усердны в молитве. И вот со мной было, что наша обитель полна несчастных людей, и они мне говорили: «Молитесь за тех, кого Бог в Своей справедливости еще удерживает в заточении, но кого Он хочет освободить по любви. Это всё верующие души». Я обещала им тысячу вигилий, они же пускай помогают мне в том, что касается здравия души и тела. И я принялась за вигилии, хотя из-за военных набегов и нехватки [запасов] в обители должна была всё это оставить и уехать к своей матушке. Там я продолжила читать вигилии дальше. При мне была сестра из мирянок[636], ей причиняло досаду, что я столь усердно читала вигилии. Она очень гневалась и говорила, что мне сие повредит. Как-то раз я узрела, что дом полнится несчастными душами, и они ей говорили: «Раз уж ты нам ничего не хочешь подать, то хоть не препятствуй дару других». Тогда она мне позволила впредь читать и молиться. В миру я была еще более нелюдимой, чем когда находилась в обители. Матушка, братья и сестры гневались на меня, потому что я никого не стремилась увидеть, не хотела ни с кем говорить. Пока оставалась в миру, я, насколько припомню, ни с кем не говорила до трапезы — ни со своей духовной сестрой, ни с кем-то другим. Прежде я была еще хворой, ходить не могла; в миру, однако, пошла. Возвратившись в обитель, я задумала жить согласно Божией воле, по силам. И Бог мне милостиво помогал той или иной тяжелой болезнью, с помощью которой Он готовил меня для Себя.

Раз как-то случилось, что в нашу обитель привезли высокочтимые святыни Империи[637]. Мною овладело непреодолимое стремление посмотреть на них. Но я обуздала его, ибо Бог сказал мне: «В тебе еще сидит малодушие. Ступай к ковчежцу в хоре, там обрящешь Мое священное тело в подлинном виде, каковым оно обретается в Царстве Небесном, а больше нигде». Сказанное я восприняла с такой силой, что впредь всё снова и снова ходила туда с [духовною] жаждой и долгой молитвой, и Бог даровал мне, что я обретала в том немалую радость и благодать. Ничто не удручало меня. Едва я подступала к ковчежцу, всё делалось легче либо отнималось совсем. Зачастую я бывала настолько слаба, что меня приходилось отводить к мессе в хор, где я лобызала ковчежец, исполненная желания и веры, загадывая, чтобы из него истекла в меня сила, и тотчас стяжала от него заметную силу, так что могла управиться с пением мессы. Благодать Господа нашего я часто чувствовала на себе, но не умела сего сразу уразуметь по причине простоты и худости моего жития. Еще я ощущала великую охоту к молитве и радость, а особенно от моего Paternoster. Ночами я нередко не могла заснуть из-за сильного и радостного ожидания молитвы, каковую имела совершить поутру, и ничего не желала от Бога, как только скромной и незатейливой жизни. И хотя я слышала от Божьих друзей, что Бог творит с ними великое, у меня не возникало желания, чтобы кто-либо прознал о благодати и знамениях, которые Он со мною творил.