Item[644] я узрела ее в сиянии светлого образа, и она прорекла: «Бог желает присутствовать Сам при кончине твоей со Своими святыми, и я вкупе с Ним». Так я от нее получала столь обильное утешение, что не умею о том написать. Но у меня еще не была отнята скорбь по сестрице моей, ибо в ней имела я то, к чему устремлялась: то были мир, смиренье, любовь, неподдельная истина. Мы всегда жили друг с другом в мире, в единстве и не заботились о делах, привносящих нестроения в нашу обитель. Посему я помышляла о том, куда бы мне удалиться, дабы скрыться от целого мира.
Случилось же так, что в первый год [после смерти сестрицы] явились начальствующие над нами, чтобы поставить новую приорессу. Но мне такое всегда было не по душе. И вот однажды в пятницу ночью я была средь могил, а потом с немалой сладостью отправилась в хор. Благоухание окружало меня и прошло через самое сердце во все мои члены. И имя Иисуса Христа мне было дано с такой силой, что ни на что иное я не могла даже взирать, и было со мной, что я как бы предстою перед Ним[645]. Я обреталась в такой благодати, что не могла от нее уклониться. Тут вошла одна блаженная сестра, звали ее Адельхайд, ее дал мне Бог после моей покойной сестрицы, и она хотела молиться. Я бросилась ей навстречу, подавая ей знаки, поскольку не говорила в тот день[, и вопрошая ими ее], не чувствует ли она какого-нибудь благоухания. А она не смогла сего уразуметь. Я ужаснулась, поняв, что она ничего не ощущает, и ушла прочь от нее, ничего ей не говоря до того дня, когда снова начала говорить. Благоухание я чувствовала в хоре вплоть до третьего дня. Ну, а на то, что случилось в обители, обратила я так мало внимания, словно то произошло в каком-нибудь другом монастыре. И пребывала в печали по сестрице моей.
После этого, в день святого Нарцисса[646], Бог послал к нам в обитель Своего подлинного друга[647] и меня просили подойти к нему. Сие я сделала неохотно, ибо ни к кому вообще не ходила и ни с кем не общалась. Однако, подойдя к нему, выслушала с немалой охотой его истинное наставление. Говорила с ним мало, а с прочими не говорила подавно. Причиной был страх, что я не имею к Богу столь великой любви, как то следует из моих слов. И мне казалось, что другие имеют больше стремления и любви к Нему. Ибо, по правде сказать, я сознаю себя человеком, недостойным благодати и никаких Божьих даров. Умудренный и опытный служитель обратился в благодати Божьей ко мне: «Отдайте мне сестрицу свою». А я ему отвечала: «Хотите ли иметь душу в придачу?» Он отвечал: «К чему мне плоть без души?» Я обрела от его слов благодать. Кончина сестрицы моей перестала быть для меня впредь такою же непереносимой, какой была раньше.
Потом, в праздник Владычицы нашей на Сретение[648] — со дня кончины сестрицы моей прошел ровно год, — охватила меня невыносимая боль в голове и в зубах. Она была столь велика, что я не могла склонить головы на протяжении шести недель, и столь тяжела, что мне казалось, что лучше терпеть каждый день напролет смертные муки. К тому же я была всеми покинута, никого не имела, кто бы сделал для меня что-нибудь ради Бога. Особенно по ночам подле меня не было никого. Я ведь других беспокою не особо охотно. И тогда-то я посадила себя в комнатку к Господу нашему, Иисусу Христу, куда Его, предварительно схватив, отвели.
Бог, впрочем, хранил меня по Своей благостыне, так что, вследствие забвения всеми и болей, я не выказывала малодушия или нетерпения. Что делали мне, то я считала за благо, чего же не делали, от того ради Бога могла вполне воздержаться. Так провела я в сугубой печали почти целый пост. По прошествии Пасхи я стала так здорова, что могла следовать за сестрами в хор и во все другие места. Сие делала я с охотой и с радостью. У меня была также отнята печаль из-за сестрицы моей, так что я в полной мере сумела вручить ее Богу. Я стала отчетливей чувствовать благодать от Бога внешне и внутренне. Особенно когда на мне что-либо лежало, что обременяло меня, я приходила к нашему Господу в хор, вставала пред алтарем, и у меня благодатью Божией сие отымалось. Со мной было как с человеком, который влачил тяжелую ношу, а затем ее сбросил с себя. Еще обременяло меня, и притом очень сильно, если у нашего конвента что-то не ладилось в духовных и телесных делах — если я видела, что что-то творится против правды, против мира или любви, или когда кто-нибудь радуется несчастью другого, либо что-нибудь в этом же роде. Тогда я испытывала величайшую скорбь, и мне становилось столь скверно, что я уходила в слезах прочь, хотя и воспринимала сие не иначе, как дар скорби, посланный мне Богом ради уразумения, что я никогда не жила ради этого самого мира, истины или любви, как должна была жить.
Как раз в это время мне во сне явилось видение:[649] я стою под окном, и с великой силой дует сладостный ветер. От той силы потекли три потока пречистых вод, земля же завалена кучами, и кучи сии суть грехи человеков. И вот воды ринулись на эти самые кучи, потоки были настолько сильны, что прямо-таки брало удивление, как не размылись все кучи. Ибо во множестве оставались такие, что даже не тронулись с места. Однако все те, что лежали в низине, вполне растеклись, и из-под них проросла прекрасная зелень. И мне внутренним образом дано было уразуметь: те, что лежали в низине, были смиренными. Тогда восстала одна из наших блаженных сестер — она нынче у Бога — и обратилась ко мне: «Видишь ли, что Господь твой может быть Властелином?»[650]
Item во время Адвента, когда я лежала ночью на ложе моем, меня охватил чудовищный страх, и я не знала, что делать. Но Бог мне помог, и я заснула в великой благодати и была в благодати, когда просыпалась той ночью. А что со мной было, того не умею сказать, о том ведает Господь мой Иисус Христос. Поднявшись поутру, я ощущала благодать еще долгое время.
Item тогда же со мною было во сне, что некоторым великим Властелином ко мне были направлены достопочтенные послы. И сии вручили мне пространное послание, на котором висели четыре печати из золота[651]. Этими печатями удостоверялось, что мне дана [власть] и что сию [власть] я могу передать кому захочу, на земле и в чистилище. Мне захотелось, чтобы ее имело вместе со мною всё наше сестричество. На это мне было сказано так: «Да сотворят они то, что есть праведная, смиренная любовь до последнего, и подлинный мир, и непреложная истина», и еще многое кроме того, о чем теперь не упомню. И вот как бы все сестры стоят предо мною — стоят и безрассудно глаголют: «Нам сие не по силам!» Едва я проснулась, то сподобилась сугубой благодати; с этой благодатью я потом прожила целый Адвент, да и все праздники.
С тех пор, как померла сестрица моя, у меня появилась привычка соблюдать молчание — с ночи четверга до воскресенья, весь Адвент и со дня, когда опускают «Аллилуйя», даже до Пасхи[652]. Молчание позволяло погружаться в особый покой и преодолевать в безмолвии всё благодатью. Как-то раз во время поста мне была сообщена изрядная радость и могучая благодать служить Богу. Кроме того, я ощутила, что во мне очень умножались дела любви нашего Господа, и возымела хотение, чтобы всё мое тело исполнилось знаками пресвятого креста, сколько их на мне могло уместиться, и чтобы всякий из них был сообщен вкупе со всей Его скорбью и болью во всём моем теле. А еще хотелось, чтобы в теле не осталось ни единого члена, не израненного скорбями Господа моего Иисуса Христа. И меня одолевало большое желание слушать о [Его] знаках любви и деяниях. И я ощущала при этом в своем сокровенном прикосновение благодати.
