– «Тушинцы» это, – сообщил стрелец. – Как князь Скопин осаду с Москвы снял, толпами к Сигизмунду побежали. Он им серебром обещал платить.

– Платит?

– Да кто его знает? Может, платит, а может, и нет.

Всадники замешкались. Вроде, кому-то из «тушинцев» понадобилось сходить по нужде. К счастью, свои дела он делал на приличном расстоянии от двух разведчиков. Даже в их сторону не глядел, хотя считается, что людям свойственно чувствовать на себе чужой взгляд.

– Онфим, а ты как в Москве оказался? – вполголоса спросил Морошкин стрельца.

– Да как все, – пожал тот плечами. – Когда государь наш, ныне покойный, через Смоленск шёл, мы с ним на Москву и пошли.

– Какой государь? – не понял майор.

– Известно какой – Дмитрий Иоаннович.

– Лжедмитрий?

Морошкин спросил без всякой задней мысли, но стрелец обиделся.

– Ты, боярин, в Сербии своей государей лай, а наших не трожь! Не знаю, отчего Васька Шуйский его Лжедмитрием да Гришкой Отрепьевым обзывал, а для нас он и был, и есть – царь Дмитрий.

Стрелец до того разошёлся, что едва не вскочил и не заорал. Ещё бы чуть-чуть – и драться бы полез.

Андрей едва успел перехватить Онфима, надавить ему на плечо, а потом ткнуть носом в землю.

– Тихо, дурень! – прошипел майор.

Жданов слегка побрыкался, но, поняв, что от хватки сербского воина ему не избавиться, притих.

Дождавшись, когда разъезд тронется с места, майор отпустил стрельца.

– Извини, если я государя твоего обидел, – повинился Морошкин перед стрельцом, но тут же подпустил чуточку металла в голос. – В следующий раз голову оторву, если рядом с поляками голос подашь! Все разборки потом. Понял?

– Понял, – хмыкнул стрелец, выбирая из бороды траву.

– Не сердись, Онфим, – ещё раз повинился Андрей. – Мы ж люди чужие тут. Сказали – был-де такой Дмитрий Самозванец, а нам-то откуда знать? Вот ты сам как считаешь?

– Дык а чё тут считать-то? – хмыкнул стрелец. – Я, государя Димитрия как тебя видел. Ликом светел, чист. Истинный царь. Худо только, что ляхов к себе приблизил. А кого ему приближать-то было, ежели свои, русские, в Угличе его убить пытались? Это мы щас задним умом крепки, а тогда орали – мол, царь католиком стал, в ляхи подался! А Васька-то царь что потом баял? Мол, не Дмитрий-царевич он, а Гришка Отрепьев! Да ведь Гришку-то на Москве хорошо знали! Он у бояр Романовых служил комнатным дворянином. И лет ему было уже изрядно – не то тридцать пять, не то сорок. И матушка евонная – старица Марфа сына признала. Вот ты, серб, скажи-ка лучше, на хрена тебе Васька Шуйский? Ты ж со товарищами своими за Шуйского стоишь.

– Я не за Шуйского стою. Я за порядок стою. Хочу, чтобы на Руси порядок был. А это значит, чтобы царь был один, и чтобы царей не меняли, как бельё исподнее. Ты уверен, что если Шуйского скинуть, да кого-то другого на престол возвести, то лучше будет?

– Не знаю, боярин. Мне бы для начала со Смоленска осаду снять. У меня ж там дом, семья.

– И бани общественные.

– Нету у меня нонче бань, – спал с лица стрелец. – Сожгли мои бани.

Спрашивать, кто сжёг бани у Онфима, было глупо. Но, к своему удивлению, майор услышал:

– Думаешь, ляхи? А вот и нет, боярин. Ни при чём здесь ляхи. Бани-то мои по приказу Шеина сожгли. Меня на Смоленске не было, да и что б я поделать смог? Бани, они за городской стеной были.

Морошкин поначалу изумился, но вспомнил, что в случае осад защитники жгли пригород, чтобы противник не смог воспользоваться строениями. Сказал с сожалением:

– Война…

– Война, – со злостью повторил стрелец. – Бани я, конечно, отстрою, им два рубля цена, а кто мне убытки возвернёт? Это ж, почитай, за кажный божий год двадцать рублёв набегало! Пущай на двоих с шурином, так всё одно – по десять рублёв в год. Да чё там, с одних только блудских чуланов по два рубля.

– Каких чуланов? – не понял майор.

– Ну, блудских, – охотно растолковал стрелец. – В бане все сообща моются, там коли засмотришься – шайками закидают, а ежели кому блуд охота потешить? Вдовица там, али ещё кто. Дело-то житейское. А Смоленск – это тебе не Москва, сводней у нас нету. В бане присмотрит кого кто, перемигнутся. Кому возжелается, так и сговорятся. Силой никто никого не ташшыт. Ежели тишком, так за копейку – всегда пожалуйста, в чуланчик особый. Одна боярыня – её уж на том свете бесы заждались, а всё туда же, свербит у неё промеж ног, молодых парней зазывала, а после, кажный раз, окромя всего прочего, нам алтын совала.

За разговором и не заметили, как поле сменилось старым кладбищем. Потом показалась река. Верно, та самая Рачевка.

– Ты, боярин, меня тут подожди, – сказал стрелец. – Шурин мой, он у самой речки живет. Бани на той стороне были, а дом на этой. Я поперву один схожу, расчухаю, что и как, а потом вернусь.

Похоже, стрелец оправдывал свою фамилию – ждать пришлось долго. Не два часа, как уговаривались, а добрых четыре.

Андрей делал скидку на то, что шурина может не оказаться дома, и на то, что Онфим не чувствует время: два часа для человека, не имеющего часов, – очень приблизительный отрезок времени.

Решив, что если до заката рябой не явится, он пойдёт в город один, а там уж будь что будет, Андрей решил перекусить.

В небольшом заплечном мешке нашлись хлеб и сало.

Пока перекусывал, явился Онфим, слегка навеселе. Стало быть, встреча с шурином прошла успешно.

– Вот, боярин, всё зашибись. С шурином перетолковал, берётся он нас с тобой в город провести. Повезло нам. Чуток бы помедлили – не застали. Шурин всю семью в Смоленск увёл, да и сам сегодня ночью собирался уйти.

– Когда пойдём?

– Так прям щас и пойдём, чё тянуть-то? До сумерек отсидимся, а там в город.

Дом, где жил шурин, был неказистым. Крыша едва торчала из земли, окна заткнуты соломой. Но всё-таки это был дом, а в нынешнее время, да ещё вблизи крепости и польского лагеря, это было настоящим чудом.

– Вота, боярин, сюда, – радушно показал стрелец на узкую дверь.

И тут Морошкин допустил ошибку, шагнув сразу в избу, в темноту, не дав глазам обвыкнуть после яркого света.

В узком пространстве на него напали.

Сколько их было, сосчитать не успел. На руках повисло по мужику, а спереди пытались ударить в лоб.

Тело реагировало автоматически. Упав на спину, Андрей отшвырнул ногами того, кто нападал спереди, высвободив правую руку, «загасил» ударом в глаз того, кто держал за левую. Слева сразу же послышался предсмертный хрип, а справа… А тот, что справа, похоже, получил локтем в горло и уже тоже не боец.

Андрей вскочил, но подол непривычной одежды зацепился за что-то, а потом – в голове раздался взрыв…

Майор очнулся, с некоторым усилием открыл глаза. Попытался оценить ущерб, нанесённый организму, – болел затылок, ныл правый бок.

Потянулся было потрогать ушибленные места, но руки оказались связаны за спиной. Подёргал и понял, что узел завязан на совесть.

Голова кружилась, слегка подташнивало. Андрей постарался как можно глубже вздохнуть. Больно, но не чрезмерно.

«Так, – холодно констатировал разум, – имеет место черепно-мозговая травма, лёгкая. Переломов рёбер нет. Уже хорошо».

А находится он всё в той же лачужке, где они решили остаться на ночь. Свет уже пробился сквозь щели – значит, уже утро. А может, даже и день.

Вон там, в углу, грудами старого мятого тряпья лежат два покойника. Кто это? Хорошо бы, стрелец Онфим Жданов.

– Жив, боярин?

Перед ним на корточках сидел проводник.

Живой, скотина!

Рябой стрелец посмотрел на пленника, потрогал его затылок, крякнул:

– Ничё, коли котелок не пробит, до свадьбы заживёт.

Как учат в методичках, попавшим в плен следует наладить контакт со своим тюремщиком, а не изображать из себя героя. Герои долго не живут, а контакт может пригодиться для усыпления бдительности противника.

– Женатый я, а у нас, как и у вас, два раза жениться нельзя, – ответил майор, пытаясь сложить губы в улыбке.