Старик вздохнул. В помещении центрального пульта управления царила зловещая тишина. Никто не произносил ни звука – все с напряжением ждали фатального окончания рассказа. Как выяснится позже, именно в этот момент у Виктора Ивановича созреет дальнейший план их пребывания здесь, в заражённой зоне подземелья Антарктиды. До этого момента он ещё в чём-то сомневался, но встретившись взглядом с Павлом, понял, что и тот поддержит его, каким бы это решение не было.
—Полковник Фрикс умер одним из первых, и мы успели его кремировать, —продолжил Георг. – На схеме, которую вы изучали, этого бункера нет, но он находится дальше за радиорубкой: обычная печь, какие в своё время Гиммлер понастроил в Освенциме, Бухенвальде, Треблинке. Следом за полковником мы начали сжигать и остальных умерших от заражения. Перед своей смертью, а умер он, я вам скажу, за каких-то четыре часа, весь покрывшись язвами и морщинами, Фрикс успел отдать команду на замораживание всех, кто остался в живых. Девушки в возрасте двадцати, двадцати пяти лет, мужчины того же возраста, мы с Паулем и ещё 28 человек команды обслуживания, да плюс Губеры-клоны, —всего около двух тысяч человек – вот и все, кто остались живы после этого повального мора. Процессом заморозки, как я уже сказал, занимались Губеры. Они же, спустя какое-то время, когда уже все выжившие лежали в саркофагах, занялись и восстановлением бункеров после пожара. Проходя лаборатории, вы видели уже конечный результат их восстановительных работ, когда ими никто из живых не руководил, и они по своему разумению и усмотрению выставляли уцелевшие колбы с мутантами, доски с чертежами, документацию, антураж помещений – какими они их помнили. Развешивали одежду, расставляли стулья, чистили от копоти стены и потолки. В течение двух лет, до 1950-го года они привели базу в более-менее то состояние, которое вы сейчас видите. Позже они следили за обсерваторией с телескопами, поддерживали функционирование всех приборов, наблюдали за саркофагами и сторожили объект в силу своих, заложенных учёными возможностей.
—Так это были их халаты, которые я видел, однако на вешалках? – впервые подал голос отважный оленевод.
—Какие халаты, Ваня?
—В лаборатории. Под полкой с противогазами. Да.
—И что?
—Я на них заметил тогда бирки с надписями: «Губер» такой-то. Все под разными номерами.
—И не сказал нам?
—Побоялся, что вы будете смеяться, однако.
Все печально улыбнулись. До халатов ли сейчас было, собственно говоря?
Старик кивнул и продолжил:
—Сама система замораживания была полностью автоматизирована и разработана нашими учёными вплоть до секунды. Человека сначала усыпляли, затем погружали в саркофаг с жидким азотом, добавляя глицериновую среду. Температуру доводили до минус 196-ти градусов, при этом ни коим образом не мешая автоматике заниматься основным процессом: Губеры просто следили, чтобы не происходило незапланированных сбоев в аппаратуре.
Георг закурил новую порцию табака и обвёл взглядом друзей.
Профессор сидел, откинувшись в кресле, и внимал каждому слову хозяина бункера. Павел с Андреем курили, и так же внимательно слушали старика. Выражения их лиц можно было назвать скорбными. Один Якут только не находил себе места, нервно гладил Сына полка, и при каждой фразе Георга цокал языком, давая понять, что он тоже в курсе дела криогенной заморозки. Подумаешь, невидаль какая…
—Система заморозки подразумевала собой состояние анабиоза на сто лет. Автоматически она была запрограммирована, чтобы включиться в 2048-м году, то есть, ещё спустя пятьдесят пять лет, считая от сегодняшней даты. Это срок выхода их анабиоза тех людей, кто создаст заново новую арийскую расу – чистую, без нацистских взглядов и верований. Младенцы тоже заморожены, и я надеюсь, что после нас они создадут новую колонию поселения в подземной Антарктиде. А там уже можно и обнародовать своё существование. Мне уже, конечно, не дожить до этого. Может быть, Андрей застанет это новое возрождение…
Наступила пауза. Прежде чем Виктор Иванович успел что-то спросить, Андрей задал вопрос первым:
—Вы всё время упоминаете клонов-Губеров. А где они сейчас, почему мы с ними не столкнулись ни разу?
Старик печально улыбнулся.
—Их уже нет. Но я как раз к этому и подхожу в своём рассказе. Наберитесь терпения, осталось совсем немного.
Он обвёл всех взглядом и, сухо закашлявшись, приложился к платку.
—Так как мы числились в команде обслуживания, нас разморозили первыми, чтобы мы потом, спустя отведённый нам судьбой срок, могли размораживать следующую смену, те – следующую, и так до 2048-го года. Последняя смена должна была вывести из состояния анабиоза весь генофонд будущей расы, но теперь, как вы понимаете, об этом не может быть и речи. Я специально никого из следующей смены не размораживал. Что толку, если им суждено будет заразиться и умирать в одиночестве, как, собственно, и я сейчас. В течении тридцати двух лет Губеры поддерживали наше жизненное состояние в анабиозе, следили за датчиками, подпитывали через трубки наши организмы, и… постепенно умирали. С 1948-го по 1980-й годы перестали функционировать пятнадцать клонов, затем ещё, пока, наконец, не остался последний – тот Губер-бармен, что дружил с Паулем. Он-то нас и разморозил. Умирая, он включил автоматическую разморозку тридцати саркофагов – нас с Паулем и остальных двадцати восьми – новой смены команды обслуживания. Теперь с 1980-го года за капсулами с глицериновой средой должны были следить мы. И мы следили. До поры до времени…
Андрей ахнул.
—Так вы с 1980-го года продолжаете жить и бодрствовать? Тринадцать лет? – он с удивлением и крайней степенью уважения посмотрел на старца.
—Увы. Мало того, я есть уже четыре лет как сам находиться здесь. Один. Вы первый за четыре лет, кто я увидеть живым.
—Как это? – переспросил Якут.
—После выхода из анабиоза, —перевёл Андрей, —мы чувствовали себя, можно сказать, нормально. Как нас замораживали, так мы и вышли из сна в том состоянии двадцативосьмилетних молодых мужчин. Наш организм – во всяком случае, мой – переживал те функции, которые и подобают в тридцатилетнем возрасте. Почти три года, с 80-го по 83-й, я нормально питался, ходил в туалет, по утрам делал зарядку. Две тысячи человек лежали в саркофагах, мы следили за ними, и к тому же я изучал французский и русский языки – заняться было чем. Не знаю, каким образом, но Паулю удалось разморозить свою фройляйн: может, перед смертью ему Губер сказал по секрету код, может, и сам каким-то образом вычислил – я до сих пор не знаю об этом. Так или иначе, с 1980-го года нас на базе находилось тридцать живых – плюс девушка Пауля. Были ещё женщины, но к нашей истории они не имеют прямого отношения. Этот период я тоже вспоминаю с теплотой в душе. Мы жили, если можно так выразиться, в райском наслаждении. Нас никто не трогал, нами никто не интересовался – первый ажиотаж постепенно утих, и о нас, казалось, забыли. Рут – так звали девушку Пауля – готовила нам ужин, и по вечерам мы играли либо в карты, либо посещали кинозал, либо просто плескались в бассейне. Другие тоже разбились по парам и проводили время в своё удовольствие. У меня девушки не было, да я и не горевал особо: всё, что мне было нужно для одинокого счастья, находилось, как вы понимаете, в библиотеке. Лишь позже я понял, что означает настоящее чувство одиночества.
Георг медленно выдохнул воздух, и, казалось, вместе с этим выдохом в пустоту пространства выскользнула частица его души – настолько потрясённо это выглядело со стороны.
—Всё начало происходить так же внезапно, как и в 1948-м году. Размороженные организмы тридцатилетних людей начали выходить из строя буквально за один год, и, старея, умирали прямо на глазах.
—Это вы сейчас за какой год говорите? – спросил Павел.
—Сейчас вспомнить… —опустив веки, проговорил Георг. – Это быть… да! Это быть 1989-й год. Четыре лет назад. Тогда есть умирать Пауль. За год до это умирать бедная Рут.
