Хлынула кровь, я выругался в адрес мучителя:

— Хуй ли ты мажешь⁈

— Сэйчас поправим. Давай вторую.

— С этой, блядь, закончи сначала.

Я попытался дернуться, меня еще плотнее прижали к столу. А ведь за ним небось делали красивой какую-нибудь актрисульку. Подводили ей брови, красили губки. Сука, сука!

— Ну что? Мизинец?

Да, правильно я пальто в машине оставил, — билась в голове идиотская мысль. — Пришлось бы выбросить, как рубашку и штаны. Что там такое? Стреляют? Или мне только кажется?

Голова упала вниз, и я начал клевать носом. Перед глазами все кружилось, словно в пьяном тумане… Внезапно я чувствую вкус меди на языке. Лампочка на потолке взрывается вспышкой, и комната начинает плавиться. Стены стекают, как воск, обнажая пейзажи, которых не может быть: бесконечные коридоры из костей, покрытые глазами, моргающими в унисон. Бородачи вокруг вырастают в гигантов — их маски теперь живые, сплетенные из змей и пауков, а голоса гудят, как шмелиный рой. Почему-то они покачиваются, будто в трансе. Где-то внутри я понимаю, что меня штырит не по-детски, но ничего не могу поделать.

Минуты становятся веками. Разбитые часы на запястье оживают — стрелки превращаются в скорпионов, ползущих по коже, жалящих в такт сердцебиению.

Пол под ногами превращается в зыбучий песок, затягивающий в бездну, где на дне — лицо Ленки. Она мне говорит: «Ты мог меня спасти!», но ее кожа трескается, обнажая пустоту.

А потом я проваливаюсь в сон.

— Сережа! Очнулся! Господи!

Ленка плакала у моей постели не переставая. Я приоткрыл глаза и тут же закрыл их снова. Боялся вспышки боли в несчастной башке, но ее не было. Видно, по голове меня били не слишком сильно, вот отличие от других мест.

— Где мы, Лен? — прохрипел я

— В ЦКБ, — ответила она. — В той же самой палате…

Я понял, почему у меня ничего не болело — накачали чем-то. К руке шла капельница, которая медленно и печально отмеряла какое-то лекарство.

— Опять ЦКБ? — я узнал палату. — Пора абонемент покупать. И телек сюда надо повесить. А то в следующий раз скучно лежать будет.

— Да что ж тебя опять понесло куда-то? — ревела моя лучшая половина. — Ты зачем туда пошел? Тебе больше всех надо, что ли?

— Мы не обсуждаем мою работу, Лен, — прошептал я. — Ты забыла? Попить дай.

Она поднесла ко рту стакан, и я мелкими глотками осилил едва ли третью часть.

— Сколько у меня пальцев теперь? — спросил я.

— Два отрезали, — вхлипнула Ленка. — Ты теперь, как президент наш стал.

— Прикольно, — ответил я и закрыл глаза. — Увижу его, и скажу: держи краба, братан. Посмеемся вместе…

Поспать мне не дали, пришла медсестра. Начала менять капельницу.

— Вообще не смешно, — скорбно покачала головой Ленка. — Я когда по телевизору тот репортаж увидела, чуть с ума не сошла. Тебя же по всем каналам показывали. Как ты туда вошел, и как они женщин с детьми выпустили. Мама даже сказала, что ты не такой плохой человек, как она думала.

— Мама? — приоткрыл я глаза в полнейшем изумлении. — Такое сказала про меня? Уточни, это сказала твоя мама или какая-то другая?

— Да, моя! — торжественно сказала жена, которая и сама малость ошалела от такого поворота.

Теща меня считает исчадием ада, что как бы намекает, что она совсем не дура, и в людях кое-что понимает. В отличие от дочери.

— Знаешь, Ленок, сколько живет медведей в Московской области? Я вот их поименно знаю, мы же их спонсируем от банка.

— Сколько? — непонимающе посмотрела она на меня.

— Десять, — я снова закрыл глаза. — И они все только что сдохли. Твоя мама убила медведей…

В палату белоснежным вихрем ворвался почтенного вида седовласый доктор, украшенный золотыми очками, ручкой Паркер в кармане халата и выражением снисходительного превосходства на физиономии, какое бывает только у повелителей чужого здоровья в энном поколении. На породистом лице появилось профессиональное участие, и он спросил.

— Как себя чувствует наш больной?

— Замечательно, — пробулькал я. — Пересчитываем с женой оставшиеся пальцы.

— Тебе выдали личного врача Ельцина, — на ухо прошептала мне Лена. — Будь посерьезней, Сережа. Пожалуйста!

Личного? Ну, теперь-то заживем!

— Юморит, — серьезно кивнул доктор, повернувшись к Лене, — это хорошо. Значит, на поправку идет.

— Что со мной? — спросил я.

— Что с вами? — задумался врач. — Да с вами много всего, Сергей Дмитриевич. Ампутация двух пальцев левой руки и фаланги среднего, множественные ожоги и кровоподтеки, перелом двух ребер справа. Ножевое ранение бедра. Подозреваю, что есть кровоизлияния во внутренних органах… Если бы у нас было такое чудо заграничной техники, как магнитно-резонансный томограф, я бы сказал точнее…

Да они охуели в край! Я чуть не сел в постели. Лежу тут, умираю, а у меня бабки выбивают. Полы паркетные, доктора анкетные…

— Тихо, тихо! — прижала меня обратно к койке Лена и жарко зашептала прямо в ухо. — Соглашайся! На тот свет деньги не заберешь.

— Куплю, — покорно кивнул я. Такие намеки я секу на раз. А тут… Самому ведь нужно. Я же постоянный клиент.

— Ну, отдыхайте, больной, — величественно кивнул доктор. — Недельку-другую вы у нас точно проведете.

Лена сидела у постели, обхватив мою здоровую руку и прижав ее к щеке. В ее огромных голубых глазах стояла невыносимая боль и тоска.

— Ты, знаешь, Сережа, — сказала она наконец, — а ведь когда мы с тобой в первый раз увиделись, это не моя смена была. Я в тот день со Светкой поменялась. Вот сижу теперь и думаю. А если бы мне тогда хватило духу ей отказать, как бы моя жизнь повернулась? Наверное, жила бы как все нормальные женщины. В парке гуляла бы без охраны и не боялась телевизор включать, где могут показать отца твоих детей, который добровольно в заминированный театр пошел.

— Это судьба, Ленок, — просипел я. — От нее не уйти. Дай попить.

Она снова поднесла стакан к моим губам, и опять выхлебал треть. Это пока что мой потолок. Спать! Глаза слипаются… Стоп! Детей? Мне показалось или она сказала: детей?

— И мы ведем наш репортаж из Центральной клинической больницы!

Влад Листьев, который пережил самого себя ПРОШЛОГО уже на пару недель, надел поверх цветастых подтяжек белый халат. Ведущий был оживлен, улыбался. А ну как же… Сколько пробивал это интервью, сколько названивал всем моим сотрудникам, в администрацию президента! Выбил, прорвался. И теперь должен получить по максимуму. В плане рейтинга и пиара ОРТ.

— … И впервые наша передача проходит не в студии, а в палате, где лежит Сергей Дмитриевич Хлыстов. Коммерсант, известный депутат и меценат, который вернул Родине ее национальное достояние. Сергей Дмитриевич, как вы себя чувствуете?

— Иду на поправку, — покорно ответил я.

Глобально я понимал — отвертеться от этого интервью не было никакой возможности. Партия уже зарегистрирована, а я в ее политсовете. Надо готовиться к будущим выборам, будь они неладны. Тоже зарабатывать себе и партии рейтинг.

— Это замечательно, — кивнул Влад. — Я хочу сразу же задать вам вопрос, который волнует наших зрителей: зачем вы пошли на эти переговоры? И зачем человек вашего положения рискнул собой ради незнакомых ему людей?

— У меня просто не было другого выбора, — честно ответил я. — Если бы я этого не сделал, все вышло бы куда хуже.

Пусть каждый услышит что-то свое. Кому надо, те поймут. Приперли меня тогда к стенке… Кстати, надо решить один наболевший вопрос…

— А скажите, Владислав, — с самым невинным выражением лица спросил я. — А за то время, что я лежу в больнице, уже уволен начальник ГАИ, из-за халатности которого террористы провезли через всю страну взрывчатку и оружие?

— Еще нет! — хищно оскалился Листьев. — Но наша редакция обязательно осветит эту проблему. Действительно, как-то же они попали в столицу? А теперь у меня такой вопрос…

Когда камеру выключили, микрофон убрали, и мы остались в палате одни, Листьев посмотрел на меня с грустью, то и дело скашивая глаза на повязку, промокшую гноем. Ножи у людей Хаттаба были не слишком стерильными, раны гноятся до сих пор.