— Егор!

Он не успел удивиться, почему голос стал таким звеняще высоким, как раскрыл глаза и увидел Настю.

— Да?

— Спишь? Я теорию сдала на отлично!

— Рад за тебя.

— Так пошли чаю попьём, отметим.

Под взгляды парней, ни один из которых не имел постоянной подруги, Егор покорно последовал за Настей.

— На тебе лица нет!

— Хорошо, что только лица. Я раскрыл убийство. И услышал: не тронь. За него вступилось высокое начальство. Спишем на несчастный случай.

Настя остановилась.

— Ты шутишь!

— Конечно — шучу. Так не бывает. Просто… много хлопот.

— Не надо так. Мурашки по коже.

— Хочу быть мурашкой. И ползать, ползать, ползать…

— По мне? Ядя дома. В другой раз.

Наверно, присутствие Ядвиги пришлось в тему. После услышанного в КГБ Егора совсем не тянуло на нежности, про мурашки он пошутил машинально.

Девочки наливали чай и бурно обсуждали экзамен, столь важное дело, что важнее не бывает в жизни, бесконечно далёкое от дальних дорог и разбитой машины с насмерть замёрзшим водителем.

— Его-ор! — штурхнула его Настя. — Ты сам не свой. Что там с делом на Калиновского?

— Практически закончено. На стадии опыления.

— Чего?!

— Покрывается пылью. А почему ты спросила?

— Ты говорил дело — необычное, — она стрельнула глазами в сторону Яди, словно спрашивая, можно ли при ней. — Сам Калиновский — человек необычный.

— Из школы что-то помню про восстание Кастуся Калиновского. К убийствам на улице его имени он имеет отношение?

— Нет. Его повесили больше ста лет назад. Но сам он убивал, да. Самые знаменитые его слова: «Топор крестьянского восстания не должен останавливаться над кроваткой младенца».

Егор ухватился за услышанное как за ниточку, чтоб вытянуть себя из пучины меланхолии отвлечением на что-то иное. Пусть даже абсолютно ему ненужное.

— Так чего его именем улицу назвали?

— Он же революционер, борец с царизмом. Короткевич воспел его в книге «Каласы пад сярпом тваім».

— Не читал.

— Скажешь, и «Дзікае паляванне караля Стаха» не читал? — изумилась Ядвига. — Ну хотя бы на русском смотрел фильм «Дикая охота короля Стаха»? Нет? Какой же ты после этого белорус?

— Усидчивый и упорный. Учился, тренировался, извините.

— Вот Киплинга по-английски помнишь! — не унималась заведённая Ядя.

— Так английский сдаётся на юрфаке, а белорусский — нет, — парировал Егор.

— Да, он такой. Космополит. Не понимает разницы между русским и белорусом, — вступилась Настя. — Я его принимаю таким и не пытаюсь переделать. Тебя же куда-то приглашал сосед Егора по комнате. Того и перевоспитывай.

— Толку-то, — скривила губы Ядя. — Он ни Короткевича, ни Киплинга не знает. Они оба в Лунинце не модные.

— Девочки, не спорьте из-за нас, мужиков. Лучше спойте. Я сегодня гитару не попрошу, лучше сам послушаю.

Под костровые песни Никитиных, Окуджавы и Визбора тоскливые мысли никуда не исчезли. Этот вечер обнажил предел возможностей: миловаться только с простушками-филологинями, расследовать преступления, ожидая, что в любую секунду наездник натянет повод и скажет «тпру». Стать человеком системы, принять все её правила и условности? Для такой роли куда больше подходит прежний Егор, зубрила, стукач и подхалим. С другой стороны, кто сказал, что их поменяли местами ради «великой» цели? Ради какой цели слон раздавливает жука? Просто — случайность, стечение обстоятельств.

Не желая мириться с очевидным, Егор распрощался с девочками и спустился к телефону-автомату. Набрал домашний Инги. Говорить не собирался. Просто хотел услышать её низкий спокойный голос.

Зная, что она за деньги делит постель с убийцей.

На его совести Гиви. И, возможно, ещё несколько человек.

Бекетов ничего не боится, потому что есть люди, покрывающие любые его преступления.

С Ингой у Егора нет будущего. Но и нет места равнодушию, если с ней что-то случится. Нельзя придавать много значения сексу, пусть — эпизодическому. Положа руку на сердце, скорее всего — первому и последнему. В то же время между партнёрами устанавливается какая-то связь. Поэтому не безразлично, произойдёт ли с ней что-нибудь до февраля.

Долгие гудки.

Независимо от запретов Бекетова, росло ощущение, что часть его жизни, короткий эпизод с Ингой, который вряд ли перерос бы во что-то большее, закончилась. Отрезало. Несмотря на стратегические планы самой Инги, подслушанные во время её разговора с Прокофьевной.

Чем бы ни окончился нынешний кризис.

В конце концов, Егор её предупредил. Ещё раз сказать — Бекетов смертельно опасен? А что это изменит?

Плохие предчувствия оправдываются чаще хороших. И всё равно, невзирая на предупреждение из глубин подсознания, новость ошарашила.

Вильнёв как раз распекал практиканта за прогул без предварительного согласования, как к ним в кабинет ввалился Лёха и, едва поздоровавшись, вывалил:

— Твоя свидетельница погибла.

— Кто…

— Кто она или кто её? Её ты знаешь хорошо. Инга Дауканте. Первая версия — самоубийство, наглоталась снотворного. Кто ей помог самоубиться, знаешь не хуже меня.

Голос Лёхи отдалился. Слова долетали и даже фиксировались сознанием. Но словно из-за плотной ширмы.

— Прикрой рот, — рявкнул Вильнёв. — Эй, стажёр! Ты с нами? Что тебя так торкнуло?

— У него был интимно-деловой контакт со свидетельницей, — бесстыдно заложил Лёха. — Папаныч выехал полчаса назад. Собственной персоной. Всё же труп. Егор, может, и ты?

— Обожди, — осадил его капитан. — Егор? Ты справишься? Тебе это надо?

Картинка, наконец, обрела резкость. И сыщик, и замначальника отделения и виделись, и слышались вполне отчётливо. А капитан даже удивил внезапно прорезавшейся человечностью, но сейчас было не до него.

— Посмотреть — не горю желанием. А вот отдать под суд сукиного сына — очень даже.

— Вали, — расщедрился Вильнёв. — Работник из тебя сегодня никакой. Блин, присылают из БГУ всяких недоделанных…

Окончание фразы Егор расслышал уже на бегу.

Только выскочив из РОВД в незастёгнутой куртке и с шапкой в руках, понял, что спешить, в сущности, некуда. Выбор, сделанный Ингой, привёл её к логическому концу. Успеть до выноса тела? «Запомни меня молодой и красивой», как пела Таня Овсиенко. На труп даже смотреть не хочется. Пусть эксперт и следователь описывают. А вот следы на месте преступления…

Даже не попытавшись поймать такси, Егор сел на троллейбус. Сжав поручень, убеждал себя лишь в одном: не сорваться, если там окажется Бекетов.

По левой стороне показался «Верас», среди машин на стоянке были заметны обе «шестёрки» — вишнёвая и белая.

Егор сошёл и, сдерживая желание перейти на бег, зашагал к трём столбикам. К выносу тела он успел. Что-то, покрытое простынёй, грузили в машину. Он бы ещё мог приблизиться и поднять край простыни, вместо этого свернул в подъезд.

Первым, у самого порога квартиры, увидел курящего Папаныча.

— Привет, стажёр. Демидович тебе сказал?

— Он. Как её убили?

— Инсценировка самоубийства. Пошли, сам всё увидишь.

Внутри в шестнадцатой квартире Трунов заканчивал заполнять бланк протокола осмотра места происшествия. Эксперт сворачивал нехитрую аппаратуру. Две тётки, скорее всего — приглашённых понятыми, жались к окну.

— Лежала на спине в спальне, — экскурсоводствовал Папаныч. — Практически голая, в полупрозрачной порванной ночнушке. — На губах потёки чего-то белого, незначительные. На прикроватной тумбочке — стакан с водой, на три четверти полный.

— Где он?

— Следователь забрал как вещдок. На нём только узкие женские отпечатки. Сто процентов — самой Дауканте. Была коробочка со снотворным, почти пустая. Если была до этого полная — доза в несколько раз больше летальной.

— Трахалась, — добавил Трунов. — Считай, умерла с кайфом. Тело поднимали — из влагалища сперма полилась.

Его ситуация не забавляла, но и не напрягала. Девочка расстроилась, что отдалась не тому. Или трахаль обещал жениться, потом кинул. Вот и наглоталась дряни. Бывает. Дело житейское, не впервой.