— Ты действительно желаешь этого? — раздался знакомый голос в моей голове.

— Я желаю мести. Гулла заслужила отмщения.

— Да будет так.

Скегги испуганно отшатнулся от меня. Хирдманы попятились, когда я, раскинув руки в стороны и упиваясь мощью мести, начал медленно спускаться по ступеням храма мёртвого бога.

Тёмное облако накрыло церковную площадь. Над моей головой пронёсся огромный беркут — в боевом обличии, с золочёными когтями и стальным клювом. Он привёл всех — туча птиц с пылающими алым божественным огнём глазами накрыла Омрик.

— Надеюсь, ты это увидишь, — сказал я, подойдя к краю провала. Мёртвые глаза Гуллы смотрели на птиц.

Омрик наполнился криками ужаса.

— Хинрик?

Неуверенный, почти робкий, голос брата доносился словно издалека.

Я лежал навзничь, распластавшись по бурым от крови и грязи камням. С неба, словно снег, падали мелкие птичьи перья. Вот и всё. Закончилось. Птицы улетели, утолив кровавую жажду. Солнце снова вышло. Омрик взят, виновники учинённых над Гуллой зверств уничтожены.

Но мне было тошно.

— Хинрик! — Брат подошёл ближе. — Живой?

— Да.

— Принесите воды начертателю! — распорядился Скегги. Он не подходил ближе, не склонился надо мной. Боялся. Теперь они все меня боялись. Да и я, признаться, уже сам не знал, чего от себя ожидать.

С трудом я смог поднять отяжелевшую голову и осмотрелся.

На мои руки налип птичий пух. Люди вокруг отплёвывались от перьев и держались поодаль от площади, где провалилась почва. Тихо выли горожанки, хныкали дети. Кто-то молил добить и избавить от мучительной смерти, иные вопили, что не хотят становиться рабами.

Но едва я поднялся, все умолкли и обратили взоры на меня. Эта выходка с призывом фетча и всех птиц в округе напугала до скрученных кишок даже видавших многие битвы сверов. Стыдно признаться, но я не понимал, как это сделал. Не я так решил. Колдовская сила Гуллы говорила во мне и желала мести. Я оказался лишь вместилищем и направляющей дланью для этой чудовищной мощи.

Но теперь она была моей, и мне требовалось научиться её обуздывать. Иначе беда будет грозить не только мерглумцам, но и тем, за кого я сражался.

Я нашарил посох, неуклюже поднялся, опершись на него, и сделал несколько нетвёрдых шагов. Кто-то из хирдманов подбежал к Скегги, протянул ковш воды, и брат, набравшись смелости, наконец-то приблизился ко мне.

— Умойся.

Я сложил ладонь лодочкой, и он плеснул на неё немного воды. Холодная влага заставила меня вздрогнуть. Ещё раз. И ещё.

— Хватит, — попросил я и едва не повис на посохе.

— Что это было?

— Ты о птицах?

— О чём же ещё? — вскипал Скегги. — Ты же сказал, что лишился силы!

— Это была не моя сила. Гулла отдала мне свою.

— И умерла.

— Да.

— И ты её не спас.

— Я не умею сращивать раздроблённые хребты.

Глаза брата налились кровью, руки сжались в кулаки. В нём кипела бессильная ярость — злость и отчаяние, что всегда преследуют, когда ты уже ничего не можешь поделать. Съедают, рвут душу, лишают сна. Скегги теперь долго не будет смыкать глаз по ночам, как, впрочем, и я.

Казалось, он хотел меня ударить, но нашёл силы взять себя в руки.

— Она и правда не смогла бы выжить?

— Разве что до конца дней осталась бы лежачей. Но я бы дал ей несколько дней. Гулла понимала это и решила уйти на своих условиях.

Скегги скорбно опустил голову.

— Тогда я буду уважать её волю.

— Мне её воля тоже далась нелегко, — огрызнулся я.

Скегги продолжал сверлить меня глазами, и я встретил его взгляд усталостью, измождённостью и спокойствием. У меня не осталось сил ни горевать, ни воевать, ни говорить. Я хотел лечь и провалиться в спасительную тьму. Сейчас, после такого мощного выброса силы, я даже говорил с трудом. А остатки воли уходили на то, чтобы усмирить остатки кипящей крови Гуллы.

— Как рана? — спросил брат после долгого молчания.

— Жить буду.

Он кивнул. Знаком приказал хирдманам вытащить тело Гуллы. Я уже не мог на всё это смотреть и отвернулся.

Скегги же вышел на площадь и предстал перед полумёртвыми от ужаса горожанами.

— Мой имя ярл Скегги Альрикссон! — громко сказал он. — Запомните его, ибо с этого дня Омрик под защитой Свергло. Я не желаю вам гибели и не хочу делать вдов понапрасну. Вы услышали меня?

Некоторые робко закивали. Какая-то женщина забилась в дальний угол и тихо подвывала, баюкая тело мёртвого мужа.

— Поскольку Омрик уже был частью Свергло, вы знаете, что нужно делать для мирной жизни. Но я напомню вам, и мы заключим договор. — Скегги шагнул ещё ближе к омрикцам. — Я и мои люди не будем разграблять город и насиловать женщин, которых вы считаете свободными. Вы же немедленно освободите всех сверских рабов и впредь не станете их покупать. Налоги я поднимать не стану и освобождаю вас от обязанности платить дань вашей церкви. Хотите молиться своей спирали — делайте это в святилище на кладбище. Препятствовать не стану.

Его слова утонули в удивлённом ропоте.

— Можно молиться? — спросила дородная женщина в рваной одежде. — Не убьёте за это?

— Если не станете плести заговоров, не убью. А если станете, то я и об этом узнаю. Бога своего почитайте как хотите, но нас в свою веру не обращайте. Это ясно?

— Да!

— Спасибо, господин!

Странно, что из всех озвученных милостей, эти люди больше обрадовались возможности продолжать служить мёртвому богу, а не тому, что их не станут грабить и насиловать. Воистину странная вера.

— К зиме станем готовиться вместе, — продолжил Скегги. — Возвращайтесь к привычной работе. Кто пёк хлеб — печёт на всех. Кто варил эль — пусть варит дальше. Мы будем торговать и обмениваться, как это принято у добрых людей. Но за обман свера или эглина — пять плетей. За попытку убить свера или эглина — смерть. Если у кого-то возникнет спор, идите ко мне, и я буду судить во сверскому праву.

— А подати? — Крикнул кто-то из толпы. — Какие налоги?

Скегги позволил себе слабую улыбку.

— Те же. Я пришёл не затем, чтобы грабить. Я пришёл править. Отныне я ваш добрый олдермен, а мои воины — ваши друзья и защитники. Я показал вам добрые намерения, теперь ваш черёд проявить благоразумие.

Мы похоронили Гуллу со всеми почестями. Скегги распорядился провести пышный обряд и принести большие жертвы Гродде — в знак почтения перед заслугами ведьмы перед всем хирдом. Мужи и жёны — юные и старые, воины, воительницы, кузнецы и хлебоделы, кухонные девки и рабыни — от рассвета до заката приходили проститься с женщиной, которую убили мерглумцы. Скегги повелел хоронить Гуллу как если бы она была его законной женой.

Сверы осыпали священников и спираль проклятиями, обвиняя их в смерти могущественной колдуньи. Но я знал, что это было не так. Гуллу погубила моя ошибка, пусть она потом и решила уйти сама.

Быть может, если бы я полез в тот подземный ход сам, дошёл до конца, попробовал простукать или хоть как-то определить место, где начинался завал… Хотя кого я обманывал — невозможно было понять, предугадать и рассчитать. У нас на это не было ни времени, ни средств.

Гулле желали смерти церковники и горожане, но пала она по воле богов. В словах моей мёртвой женщины была истина: пожелай боги спасти её, они бы это сделали. Но Эльскет потянула за нить смерти, и всё полотно судьбы Гуллы расползлось.

Я выполнил обещание. Нашёл небольшую запруду на берегу Улы, перепугал бобриную семью и обозначил место для погребальной ямы. Берег здесь был пологий, но не топкий. Кругом росли деревья — ивы, берёзы, ясени. А на поверхности воды плавали кувшинки. Её любимые.

Погребальную яму выкопал сам, не подпускал никого помочь. Лишь не смог отказать Виве — но, узнав о гибели второй Тёмной сестры, целительница потеряла рассудок. Мне пришлось начертать сильную рунную вязь, чтобы женщина не навредила себе. А затем, когда её опоили сонным отваром и увели отдыхать, я продолжил работу.