Интересно и удивительно нам слушать друг друга, хвастать умением своих отцов, дедов и прадедов, и села сравнивать — чье красивее стоит на земле. Незлобиво дразним мы друг друга, едкими старыми словечками подначиваем: гривенские — «пестерники», визинские «лятьи»: ком сырой глины. Дразнилки у всех на языке, но не мы их придумали, исстари так повелось, потому и нет взаимной обиды. Сысола всех нас соединяет.

Был в моей бригаде паренек из села Кибры. Вспомнили, как дразнят Кибру: киберский шушун и штаны с веревкой.

Парень терпеливо переждал общий наш смех, потом тихо сказал:

— В нашей Кибре Иван Куратов родился.

Мы все разом поперхнулись своим смехом.

Да… это не валенки, не телега. Стихи и песни Ивана Куратова у всех в памяти. Иной и не знает, кто слова придумал, — поет, и все. Но ведь это и хорошо, песня-то народная получается.

Начались дожди. Это уже не безобидные летние дождички, а нудные осенние ливни. Теперь уже и сверху и снизу вода; багор выскальзывает из рук, ноги скатываются с бревен, скользких, как налимы.

И ночи стали темные, едва различаешь бревна в черной воде. Правда, на воде все же светлее, чем на берегу, но все равно — система Пеопана: девять часов работы и девять отдыха — уже без пользы. Белыми ночами еще куда ни шло, мы и не роптали, гнали и гнали караванку, торопились, вовремя прошли верховья, более опасные, быстро обсыхающие, со множеством перекатов и мелей. Но теперь, пожалуй, пора было отказаться от этой системы.

В один из вечеров, часов в десять, мы как раз заканчивали смену. Темень, ветер, дождь… До караванки работой дойти не успели, пришлось пробираться к ночлегу через полуостров, напрямик. Курья разлилась здесь широко, загородила дорогу. Бегаем мы, насквозь промокшие, по берегу, ищем впотьмах, где перейти курью. Далеко внизу по реке огнями манит нас плашкоут. Там тепло, там горячая каша, там сухая одежда, но — как ни кричи — нас не услышат. И лодки, как нарочно, нет, днем угнали к плашкоуту.

Обогнуть бы курью — но места-то незнакомые, кто ее знает, насколько она вклинивается в лес. Может, на многие километры.

Кто-то из ребят вспомнил, что летом курью можно было перейти вброд, по колено. Но как ночью найдешь этот брод, в незнакомом месте?

— Пикон, — позвала Зина, — ты у нас самый длинный, поискал бы броду… — Зубы у Зины стучат, совсем замерзла девка.

— Шеть, — пробурчал Пикон мрачно, — сама лезь… Или вон, начальство пусть ищет… Я еще жить хочу.

Наверно, Пикон в эту минуту подумал: хорошо, что не его бригадиром выбрали, теперь есть на кого отмахнуться.

Начальство здесь только я.

Фуфайка на мне насквозь мокрая, но все же в ней теплее, без фуфайки просквозит так, что никакой «керосин» не спасет…

Ничего не поделаешь, придется лезть. Перехватываю багор поудобнее и, не снимая кирзовых сапог, вхожу в курью. Тыкаю багром впереди себя, влезаю помаленьку в черную, как деготь, воду.

Ребятам говорю, чтоб покрикивали время от времени, чтоб я в широкой курье не сбился, не кружил, чтоб держал одно направление. Довольно долго иду по мелководью. Потом дно пошло вниз, но сворачивать я не стал — все равно мокрее воды не будешь. Стою, думаю, как быть дальше. Может, вернуться? А если я сейчас на самом глубоком месте? Еще два-три шага, и полезу опять на мелкое — наверх, на другой берег?.. И вроде совестно возвращаться ни с чем. Вот, скажут, бригадир называется, курью не сумел перейти…

Ладно. Поплыву, если что… Потом — бегом до караванки, за лодкой. А может, кто знающий найдется, из местных, переведет ребят. Они же стоят сейчас на берегу, под дождем, мерзнут, ждут. Бригада моя…

— Федя-я! — кричит Зина сквозь ветер. — Где-е ты-ы…

— Ту-ут! — отвечаю я и начинаю плыть, загребая одной рукой. Сапоги и фуфайка тянут вниз. Снять надо было… Вот… бросился, будто водяной толкнул… Все у меня так… будто толкают… водяные да лешие…

Плыву. Одной рукой пытаюсь измерить багром глубину.

Не достает багор!

И вдруг испугался я, только теперь по-настоящему испугался: уже не держит меня вода, надо бросать багор и плыть.

— Э-ге-е… — кричу я товарищам, чтоб понять направление. Ведь если меня развернуло, пока плыл, то не найти мне берега вовсе, поплыву вдоль по курье и утону.

Ветер и дождь глушат, относят голос, но услыхали меня ребята, несутся ко мне их суматошные крики. Видимо, бегают они по берегу, и не могу я понять направление — крики будто со всех сторон идут ко мне. Опять опустил ноги.

Нету дна! Нету… Ну, не трусь, Федя, не трусь, Федюк, Феденька, Федор, не трусь, мушкетер. Вода теплая. Надо фуфайку сбросить, сапоги… тянут… Вдохну поглубже… пуговицы расстегнуть… одна… вторая… третья… хорошо, что не люблю застегиваться на все пуговицы… Вдохнуть еще… один рукав… как прилипла… ничего, глубоко не погрузишься. Не бойся… уф… еще вдохнуть… кричите, ребята… кричите. Пикон орет… сразу видно, что лесовик… на одном месте стоит… знает, как надо… кричи, Пикон… Пиконушка… Пикончик… второй рукав… жалко фуфайку… новая почти… не всплывет теперь… ладно…

Вот сапоги бы снять… тянут… нет… никак… тесные… не снять… Только бы не судорога… боюсь судороги…

Судороги теперь я больше всего боюсь. Как начал думать про судорогу, меня даже в пот бросило. В холодной воде… в холодный пот…

Тихонько плыву я. Словно сытая рыба, словно никуда не спешу… Устал… ой как устал… Ведь целый день бревна ворочал… и обед всухомятку… и с фуфайкой провозился сколько… Потихоньку подгребаю и думаю, как бы оправдываю себя заранее, если утону. В своих-то глазах я буду оправдан. Кто только это узнает и как — что я оправдан…

Еще попробовать глубину? Боязно. Трудно потом вытаскивать ноги из глубины, в пудовых сапогах. Попробую все же… нету дна… Где же оно… есть ли оно вообще… это дно… или, может, подо мной его теперь вовсе не будет…

Кричат на берегу… а ветер на меня летит… и зря они кричат… только силы тратят…

Ну, гад Пеопан… Сколько я говорил: хватит ночами работать, а теперь вот, даже не скажешь ему, что он гад… утонуть придется… Нет, говорит… не будем переиначивать расписание… девять часов работать… девять отдыхать… опять девять работать… и девять отдыхать… Мне бы теперь девять часов отдыхать… устал… совсем устал… Видать, тот берег приглублый… и придется мне плыть до самого берега… у приглублого, бывает, упрешься лбом в песок, тогда только поймешь, где берег… К такому пароход свободно подходит… и бесполезно мне щупать под собой… Пока не упрусь, не найду твердого… Надо доплыть… и упереться… и сказать Пеопану, что он гад… Хорошо еще, что я поплыл… Я злой… а Пикон мог бы и утонуть… устал бы и утонул.

Так ко мне вдруг приходит злая уверенность: выплыву!

Сколько помню, пацанами мы днями напролет пропадали на Сысоле. Отец-мать уйдут на луга, на покосы, а мы плескаемся, часами не вылезая из воды. Плюхнешься в воду — это считается каленка. У кого больше каленок — тот герой.

Устал… руки не подымаются, едва загребаю…

И начинает мне казаться, что зря все это… зря. Может, и не надо барахтаться… хорошо тут… вода теплая… а там, выше, холод… мокрый ледяной ветер пробивает до костей… вроде и сентябрь только… а сиверко и в сентябре пронизывает… Плыву… тихонько подгребаю, не вынося рук… даже и не соображу, двигаюсь или нет… да и не главное это теперь… душа моя согревается чем-то другим… милые картины вижу, словно не в воде я смертельной… а на теплой лежанке, сытый… под крышей… Так отчетливо… так тепло… И будто где-то рядом и отец, и мать, и так хорошо вокруг… так ласково…

И дальше вижу… тоже хорошо… Дину вижу… И Шуру Рубакина, и как на Дон-Жуане скачу по солнечным травам… и глухариный бульон… и золотые закаты над Сысолой…