Керосин ударил мне в голову, и я не без веселья слушал начальника с чурбана, тем более что он шепелявил, рыкал, как старшина-службист, и слегка, пожалуй, играл со своей самодельной сцены. Но когда он объяснил, как сжимают сутки, я слегка удивился и спросил! «А не собьемся ли мы с панталыку, если перемешаем день с ночью?»

— Дело проверенное! Работай до устатку, потом пей, ешь и спи. Хорошо поспал — какая разница — день или ночь — опять р-работай! Девять часов протрубил — и шабаш! Нету у нас права время транжирить. Да и не тебя учить, Мелехин! — услышал я в его голосе недобрые нотки и увидел, как гневно двинул он рукой, приподнял ногу, наверное, топнуть хотел — но топнуть не удалось, чурбан узковат оказался для топанья. Промахнулся Вурдов ногой и пришлось ему соскочить с трибуны, чтоб не грохнуться оземь. — Все, товарисси, р-разойдись! — закончил Феофан Семенович свою речь и отрезал все остальные вопросы.

Наш маленький мастер, Сюзь Васькой, чуть лишку навеселе (нанюхался, видать, керосину при распределении), — но дело свое не забыл, запасец дров соорудил, нодью заготовил: один кряж на другой взгромоздил, и чтоб верхнее бревно не скатилось — прижал его на концах кольями. И постель уже готова — пихтовые лапы, мягкие, нагретые костром, неистово пахнут смолой.

Разлеглись мы на этой душистой постели — с одной стороны девки, с другой — парни. Но не та еще усталость, чтобы сразу заснуть. А может, керосиновый спирт так будоражит нас? Или свет белой ночи? А может, сердца парней и девчат даже через живой огонь нодьи чувствуют, тянутся друг к другу и не могут никак успокоиться?..

Смех, воркотня, шепот.

— А чего бы нам попарно не лечь? — спрашивает Зина. — Ладнее будет, а?

Эк ей не спится.

— А как узнать, кому с кем? — сомневается с другой стороны нодьи Гэрд Олеш. — Я, скажем, с тобой хочу полежать, а ты весь день с другим трешься, и не получится пары…

— Красное с черным не сойдется, — охотно откликается озорная Зина. — У такой пары и дети не пойми-разберешь какие родятся — пегие… — Подождала, пока утихнет смех, добавила: — Я бы вот с Пиконом сладилась… А, Пикон, ты как?

Пикон молчит, то ли обалдел, то ли правда спит. Но вдруг замечаю — сопит Пикон, слова ищет, не знает, что ответить.

Уж заметил я, что с девками он стеснителен очень. Еще больше, чем я. И, стало быть, они заметили, если Зина его подначивает. И значит, достанется Пикону в хвостовой караванке.

— Да какая же вы пара! — загорается Олеш. — Ты, Зин, ему до пупа не достаешь, куда и лезешь? Вот Кристину ему под бочок подложить, другое дело. А, Кристина?

Та тоже молчит, голоса не подает.

— А я бы к Пикону кошечкой приластилась и мурлыкала бы всю ночь, — не унимается Зина.

От нашего ночлега, от нодьи, видно нам, как горит за Сысолой лес вечерним закатным огнем, как погружается огромное красное светило в далекие дебри, видно, как нежно ластится Сысола к берегам, и слышно, как всплескивает рыба на безмятежной глади… Перед сном в глуши перекликаются птицы, и кукушка подает голос где-то неподалеку.

— Ох, голосок-то у матушки… кукушка-кукушечка, скажи мне, родная, кымын во ме олам, кымын шаньга сея? Сколько лет проживу, сколько шанежек съем? — теперь уже серьезно спросила Зина.

И понятливая кукушка, чтобы умилостивить девушку, долго куковала ей. Конечно, она и нам куковала — ведь Зинин вопрос задал ей каждый из нас.

Долго куковала добрая кукушка. Кого-то радовала, кого-то обнадеживала и утешала. Кому-то — врала.

А я вот, опять сам, тронулся с теплого местечка. Видно, бог такую уж беспокойную душу в меня вложил: вспыхнет она отчего-то, и никак не загасить — горит и горит, велит что-то делать или зовет куда-то, зовет…

Нынешней весной, когда видел я журавлей, снова вспыхнула душа. Поднялись они, растянулись в цепочку да и начали плавно лететь по синему небу на север…

Может, потому мне захотелось полететь вслед за ними, что зиму-то не в Ыбыне, а на другом участке пришлось мастерить. Опять с новыми людьми. И так тосковал я по дому… По Ыбыну тосковал. Ведь там Шура Рубакин. Там же и Дина.

Ругаю, было, себя: мол, сиди уж на добром-то месте, ведь привык же! Разве не досталось тебе по горло в походе за лошадьми?..

А надо сказать, что после того как пригнали лошадей из Литвы, я целый месяц провалялся в больнице, лечился от чесотки. Вымажут меня какой-то смердящей мазью от головы до ногтей на ногах, и лежу я как скользкий налим. До того противно! Ох и чешется же тело, сплошь покрытое ржавой накипью! А потом, как вышел из больницы, сколько еще жарил себя горячим веником.

Что ни говори, а достались нам эти лошади! До леспромхоза пригнали только половину, и то уж еле живых — одна кожа да кости.

Конечно, спросили нас — дескать, куда ж вы подевали недостающих?.. Был суд. Начальнику колонны — Сметанину — дали срок. Посадили в тюрьму и его помощника — Ювеналия Лихачева. От нашего леспромхоза на суд ездил Мирон Мироныч, но ему ничего не приписали. Может, записная книжечка помогла, куда он всю дорогу помечал чего-то?

Когда я заявился к директору, чтобы насовсем отпроситься из леспромхоза, Иван Петрович удивился, потом принялся уговаривать:

— Ну что ты, Мелехин, обидели тебя, что ли? Я, к примеру, всегда по-доброму с тобой хотел… Дескать, толковый парень, надо как-то помочь ему на верную дорогу стать.

— Никто меня не обидел, Иван Петрович… — мне совестно и тяжело говорить с директором. — Я вас всю жизнь добром вспоминать буду…

— Хотел послать тебя на курсы начальников лесопунктов. А потом, глядишь, и сам бы директором стал…

— Где уж нам… — противлюсь я, не хочу слушать доброго совета. — Да что-то и не тянет, видно, не для меня чины такие…

Мне хотелось сказать ему, что пока я молод, буду побольше сил набирать — топором и багром, косой и плугом, буду по-всякому себя закаливать, чтобы подготовить к предстоящей службе в армии… А на армию, втайне, я возлагал большие надежды. Очень большие!..

— А мне думается, ошибку ты делаешь, уходя от нас, — все еще уговаривает Иван Петрович. — Не стал бы раскаиваться потом?

— Может, и стану… Но теперь душа домой просится. К братьям. Отпустите меня с миром. Поживу дома… Огород посажу. В колхозе поработаю. А потом, наверно, подамся с хвостовой караванкой. На зиму пойду лес валить. А там уже и в армию собираться…

— Ну ладно, живи как хочешь, — махнул наконец длинной своей рукой Иван Петрович. — Теперь ты уж не маленький.

Приехал я домой в деревню. И вознамерились тут тетки женить меня. Ничего, мол, вытянулся паренек!.. Уж и невесту подобрали мне — из соседнего села девку, такую же могучую, как Кристина. Дескать, она всю нашу домашнюю работу будет ломить, оденет и накормит да богатырских детей нарожает. И я, честно сказать, уж сдаваться начал на их уговоры, на такое счастье. Мол, жениться так и жениться! Отец вон, сказывали, тоже в восемнадцать женился, на год старше всего…

Утром в воскресенье договорились с теткой пойти к невесте, просить руки. А там уже ждали, даже, говорят, самогону наварили.

Но идти-то до того боязно!..

И стали мы, три брата, держать военный совет. Обмозговали дело со всех сторон и категорически решили:

— Жениться не будем!

И с раннего утра на старой отцовской лодке поплыли мы вверх по Сысоле. Рыбачить и купаться. Тетушка искала, искала меня, но нигде не смогла выискать. Потом и плюнула на такого жениха…

Видно, без богатырских сыновей суждено мне прожить. Но зато я — вольная ласточка, лечу куда хочу. Да и как бы я стал жить с этой девкой, чужими выбранной, когда мне все думается о другой?..

Митю определили на курсы десятников, в город послали. Пошел братишка по жизненному пути. Дома Шурик остался, все по хозяйству справляет — печку топит, за огородом следит, и учится, и в колхозе еще работает.

А где-то в лесу, ало высвеченном неугасающей зарей, все еще кукует кукушка, все считает, кымын во ме олам, кьшын шаньга сея. Сколько лет проживу, сколько шанежек съем…