Назначили меня десятником, вместо заболевшей Наташи. Потом-то поправилась она, но к нам больше не вернулась, в другой леспромхоз подалась.
Десятник вроде и невелика шишка, но это только на первый взгляд так кажется. Ясное дело, народом командовать не приходится, а знать десятнику всякого-разного про дерево — ужас сколько надо. Десятнику мало елку от березы отличать. Он ГОСТы должен знать — государственный стандарт: какое бревно куда направить. В судолес или рудстойку, или в пиловочник. И каким сортом. И все такое…
Засел я за ГОСТы всякие разбираться. Два месяца бегал с мерником по делянкам, принимал срубленный лес.
Немного поднатаскался в этом деле — зовут к директору. Прямо — к самому. Перепугался я, но потом мозгами раскинул и решил, что не на продрай зовут. Грехов за мной немного, да они и не по директорской части.
Иван Петрович встретил меня, руку пожал и сразу огорошил:
— Ну, Мелехин, мы тебя решили мастером назначить.
Я аж закачался. Я чуть не грохнулся, услышав такое. Стою перед директором балда балдой и слов ответных никак не нащупаю… Бог ты мой, да не перепутал ли меня директор с кем другим?
— В Ыбынский лесопункт пойдешь, — говорит Лобанов тугим своим голосом, а на его лошадином лице широкая такая улыбка, как вылепленная. — Там два участка, одним ты и будешь командовать.
— Да какой же я мастер, Иван Петрович?! — почему-то шепотом говорю я. — Да разве меня будут слушать?
Как директор сказал — «мастером назначить», так сразу я вспомнил, как наша Трисчетная плакала, как она людей работать уговаривала, — и от этого воспоминания тошно мне стало.
Правду сказать, и гордынька где-то в душе ворохнулась: надо же, меня, сопляка такого, — и мастером.
Но, чую, директор не вожжи мне сует, а самого запрягает…
— Некого, Мелехин, кроме тебя назначить, — Лобанов своей длинной рукой обнял меня за плечи. — Парень ты смекалистый, с понятием. И с норовом, — для мастера тоже дело не лишнее. И — честный, я честность в человеке на первое место ставлю. Вот. Да вроде бы и немного вытянулся с осени… Шестнадцать-то есть тебе?
— Летом будет…
— Нормально для военного времени. Научишься… А что без шишек не обойдется, так это я понимаю. И ты — понимай. Вот тебе приказ, а начальнику лесопункта я уже звонил, сказал, что ты за гусь.
— Да кто там хоть работает-то? — спрашиваю я, лишь бы что-нибудь спросить. Очень мне не хочется вот так, сразу, от Лобанова уходить.
— Не ангелы, конечно, — усмехнулся директор. — И не Ильи Муромцы. Но план давать надо. Ты это учти, Мелехин. Война идет, не забывай. Где фашист прошел — людям жить негде. Войне скоро конец, и леса потребуется — уйма! Если мы с тобой будем охать да причитать, нас, дружище, не похвалят. Да еще и наподдают по одному месту, знаешь какому? Вот так.
Он проводил меня до двери, крепко пожал руку на прощанье:
— Тяжело тебе будет, Мелехин, я понимаю. И сам приготовься к этому. А кому теперь легко? Будешь от души стараться, мы тоже не со стороны глядеть будем, поможем тебе. Поработаешь мастером, и на учебу пошлем. А теперь — иди.
Сильно взбудораженный вышел я от директора.
Всякое предполагал, когда к нему шел, а такого не думал. Рано мне над людьми стоять, я сам понимаю, но с другой стороны… Приятно, черт возьми. Приятно от самого Лобанова такие слова о себе слышать: и про сметку, и про честность. Вот бы отец узнал такое обо мне от самого директора…
Передо мной широко распласталось старинное село, надвое разделенное белой лентой реки. Плотина грохочет падающей водой. Мортирой нацелилось в небо мощное тело домны. Еще деды наших дедов плавили здесь чугун и железо, мастерили ружья и печные плиты, а в окрестностях добывали руду и палили уголь…
Потом, не знаю почему, домну закрыли. И долго стояла она в молчаливой задумчивости. Теперь, в войну, домну снова было пустили. Выплавили сколько-то чугуна, но потом «посадили козла»: тяжелая жидкая масса застыла в недрах домны. Хорош козел… попробуй вытури его оттуда…
Может, злые люди нарочно посадили этого «козла», думал я. Ведь работа на домне — не сахар… А работали все те же высланные. Кого только не приводила в нашу окраинную землю капризная человеческая судьба. Не захотели работать — и посадили «козла», испортили дело.
Мне вот с такими же гавриками придется лес заготовлять. В лесу народ собирается ничуть не легче. И как я буду управляться? И зачем я так легко согласился мастером?..
Вот не думал, что больно мне будет расставаться с Лукабанядором. Ведь всего-то месяца четыре пробыл тут… Но как бросил чемоданишко в сани и последний раз глянул на провожающих — сердце дрогнуло. Такие они все стали для меня дорогие и близкие, будто жизнь всю тут прожил… И Ленька со своей неизменной челочкой. И сторожиха тетя Ксеня. И мастер Трисчетная с губастым добрым лицом. И рыжая борода — дед Фансофий. И наши бараки, поставленные на длинный пушистый мох. И жиденько дымящий котлопункт, в котором мне выдавали стахановский паек…
Счастливо оставаться вам! Не поминайте лихом.
Ыбынский лесопункт располагался на большом тракте, ближе к нашему селу. Это давало мне какое-то утешение, — ведь даже просто воспоминание о родимом доме укрепляет душу и силы, дело понятное. А тут — почти рядом буду жить. Когда и отпрошусь, проведать можно братьев, как они там, у тетки…
Было уже темно, когда я приехал на новое место. В окнах слабо мерцали коптилки, меж домами сновали незнакомые фигуры.
В Лукабанядоре я всех и в темноте узнавал и по голосу — привык…
Жутковато мне стало. Длинные бараки прижимались к земле, как волк перед прыжком. Домики, маленькие, как деревенские баньки, прятали в себе невесть что, невесть кого…
И еще от тишины жутко. Когда собаки лают — все ж какая ни на есть — жизнь. А тут тихо, как на кладбище. Время военное, пороху нет, дроби нет, даже охотникам без смысла собаку держать. А уж сторожами собак привязывать и вовсе накладно. Да и нечего было сторожить: уже к сорок третьему все почти было проедено, все проношено…
Нашел я контору.
Начальник лесопункта сидел за настоящим столом и что-то старательно выводил толстой деревянной ручкой. Я успел заметить, что буквы у него ложились как попало, далеко одна от другой, которая вправо наклонилась, которая — влево, а третья — прямо. Видать, он больше топором писал, или лопатой, или багром…
Робея и стесняясь, доложил я о себе. Честно сказать, боялся я: увидит меня начальник и засмеется в лицо — тоже, мастер.
Начальник с удовольствием бросил ручку, выскочил из-за стола. Взглянул на меня вблизи, затем могуче сгреб за плечи ладонями-лопатами и сказал неожиданно тонким, как у разнывшейся девчонки, голосом:
— Шура Рубакин я. Это хорошо, что ты сразу приехал, хорошо.
— Александр Павлович, — начал я, — мне говорили… — но он перебил:
— Просто Шура я. А по батюшке незачем. Давай между собой на «ты» будем, сразу, а то я не умею по-другому-то…
Ему было лет двадцать восемь или больше, в общем, вдвое старше меня, и, честно говоря, в тот момент я не представлял, как мой язык повернется назвать его… Шурой. Начальник лесопункта все-таки, как ни крути…
У него были такие широкие и толстые плечи, что в первую минуту сомнение брало, не набил ли он ватой свой пиджак. Могучий мужик, на удивление. А вот лицо худое, жесткое, глаза ввалились, щек совсем нету. Голова сидит на тонкой жилистой шее и словно бы тоже подсохла маленько.
Долго я не мог привыкнуть к нему такому и, дурак, думал даже: не от другого ли человека ему голову приладили? Он воевал, а на войне чего не бывает…
Шура Рубакин прошлым летом вернулся с фронта после тяжелого ранения. Говорили, что он награжден орденом Красного Знамени. Но ходил Шура просто, ордена не надевал в повседневности, а попросить показать награду я не решался, стеснялся, наверное.
Возле такого человека как не волноваться пацану!
А он смотрит на меня веселыми глазами и велит звать себя Шурой… Правда, имя его мне сразу понравилось. Он ведь моему младшему брательнику — тезка. Не хочешь — да разволнуешься!
