Похитители шапок так и не нашлись. Но кражи прекратились, может, потому, что более дошлых дневальных стали назначать.
Однако мы сами же скоро взвыли от этих служак. Одна лишь узенькая лычка на погоне, но «гоняли» они нас с такой неистовостью, будто от этого зависело, дадут им завтра генеральские погоны или не дадут. Особенно старался носатый и смолянистоволосый ефрейтор. Иду, бывало, я мимо него честь по чести, приветствую, приставя правую руку к виску, а он как заорет:
— Эй, солдат, вернись!
Я говорю, что случилось-то? Я же прошел мимо вас чин чинарем…
— За пять шагов до дневального перейти на строевой шаг! — приказывает ефрейтор. — И пять шагов после него.
Пришлось вернуться и протопать мимо него по гулкому коридору строевым — вытянув носки и не сгибая ноги в коленях.
Мы прозвали этого ефрейтора — «Солдат, вернись», а еще — «Четырнадцатый заместитель генерала».
Правда, ежели посмотреть на дело с другой стороны, нам тоже не бесполезно было лишний раз отщелкать по-строевому.
Строевая-то подготовка нелегко давалась нам, лесным людям, привыкшим чуть ли не с детства ломить тяжелую работу. Конечно, мы были выносливые, от ходьбы и всяких приемов особо не уставали. Но армейской шлифовке поддавались туго. Кто-то привык ходить ссутулившись, кто косолапит, как медведь, кто словно беличий след на земле ищет…
А в долговязого Пикона никак не вдалбливалась команда «правое» или «левое плечо вперед!». По правде сказать — это и на самом деле мудреная команда. Прикажут тебе «правое плечо» — направо. Зачем же, удивляется Пикон, идти налево, когда сказано «правое плечо». Сержант объясняет: пойми ты наконец, что плечо твое поворачивается… А Пикон дудит в ответ: а зачем же обязательно плечу надо подавать команду?
В тяжких трудах солдатской службы нормы столовской нам не хватало.
Посадят нас за длинные столы по десять человек, принесут бачок щей и хлеба буханку. Слопаешь все это одним духом, и будто вовсе не ел. Явно маловат был тогдашний солдатский паек для вчерашних лесорубов. Хорошо — в лавке можно было купить дополнительно хлеба. Только вот почти все свои капиталы мы прокутили, пока ехали до места службы, хотя у каждого было порядочно, мне, например, в трех местах, по частям зашивали тетки. Из наших только у Микола, пожалуй, сохранились финансы. А мы, три балбеса — Пикон, Олеш и я, — соберем, бывало, оставшиеся рваные рубли, купим пару буханок хлеба и в один присест умнем все подчистую, без воды, без ничего, а потом идем обедать в столовку, весь обед слопаем и тогда только почувствуем, что вот сейчас наконец насытились, заморили червячка…
А каждый день в шесть часов подъем, на физзарядке скачешь, да потом спецподготовка, на строевых носок тянешь, по-пластунски ползаешь, стенку штурмуешь, штыком колешь. Аппетит разыграется — слона бы съел.
Шлифовали нас, стряхивали гражданскую пыль, добиваясь четкости и синхронности действий при каждом удобном случае. Скажем, приведет нас старшина в пищеблок, стоим за своими столами, ждем, пока он даст команду:
— Головные уборы снять!
Стремительно сдергиваешь с головы шапчонку, но одновременно-то, синхронно, у всех не получается, и старшина недоволен:
— Головные уборы надеть!
И так несколько раз, пока наконец не смилостивится старшина и не прикажет:
— Садись!
Но и на эту прекрасную команду находятся волынщики, и старшина снова недоволен.
— Встать! — командует. — Садись! Встать! Садись! — и послушные его воле бритые головы волнами колышутся в пищеблоке.
Бывало, соберемся в курительной комнате, уныло тянем махорочный дым и молчим. А сердца наполнены тоской, и таким милым, дорогим, неповторимым кажется нам прошлое, домашнее. У человека, знать, всегда так: настоящее-то добро и счастье он тогда лишь может оценить, когда есть с чем сравнивать…
Праздником становился для нас банный день. Вот и сегодня всю батарею построили в колонну по шесть. Двинем в городскую баню! А идти нужно довольно далеко, по центральной улице Архангельска, над Двиной.
А день-то какой сегодня — и мороз и солнце! И весь город смотрит на тебя. И хочется этаким молодцом предстать: голова задрана, грудь колесом, живот подтянут аж к самому позвонку. Сам себе выше кажешься и мощнее. Пружинисто взмахивают руки, ноги мощно и четко чеканят шаг. Во всем теле бурлит молодая сила. И ярким солнечным светом залито все вокруг, волнующим, будоражащим светом стоящей у порога весны. Снег искрится золотыми блестками, весело поскрипывает под множеством крепких ног… И сам ты молодой, здоровый, сильный, и, наверно, вечно таким будешь, и много доброго и славного успеешь сделать в этом расчудесном мире… И с великим нетерпением ждешь, когда старшина наконец даст самую желанную сейчас команду:
— Запева-ай!
И в такт строевому шагу я начинаю во всю силу голоса:
Родилась ты под знаменем алым
В восемнадцатом грозном году,
Всех врагов ты всегда сокрушала,
Победила фашистов орду.
А уж батарея ждет, когда дойдет очередь до припева:
Несокрушимая и легендарная…
Звенели окна в домах, когда мы дружно, как единая могучая глотка, поднимали этот припев.
Прохожие, невольно останавливаясь, провожали нас удивленными взглядами. А мы стараемся! А мы поддаем жару! Лично у меня, сколько ни пели эту песню, всякий раз огненно вспыхивает душа, вдохновляющая дрожь пробирает, гордым и сильным я себя чувствую…
С песнями-то и не заметишь, как доберешься до бани. А горячая баня для нашего брата, северянина, испокон веку была желанной — всю-то она усталость, всю-то маету снимает, и вроде бы обновленным становишься ты для новых дел и свершений…
Вышли мы из бани, уже темно стало, в самом-то начале февраля долог ли день…
Похолодало, и ветер усилился, потянул с севера, с Белого моря.
Старшина опять приказывает «Запевай!» Но после бани да еще на морозе нам вовсе не хочется петь. Ветер сбил настроение, и темнота. «Не будем петь», — говорит кто-то, и слова эти моментально разлетаются по всему строю.
Самая песенная батарея молчит.
И старшина молчит. Потом все же ребята затянули, нестройно так, и даже как-то испуганно. Озираюсь по сторонам — чую, один я не пою, вот, думаю, уперся, как баран. Но поделать с собой ничего не могу. Такой уж характер! Такой уж я уродился!
Старшина носится взад-вперед, кричит что-то, мне персонально кричит, но я в ответ хриплю несуразное — мол, после бани на морозе голос пропал.
Тогда старшина командует «левое плечо вперед» и приводит нас в родную казарму.
Уже наверху, когда сняли мы шинельки, старшина вновь построил нас и начал петушить: «Непослушание в армии — преступно, сегодня вы отказались петь, а завтра, игнорируя приказ, откажетесь пойти в атаку. Все начинается с малого…» Вот ведь из-за меня, дурака упрямого, и ребятам попало… Вывел он меня из строя и дал три наряда вне очереди. Дескать, три ночи придется тебе, Мелехин, в казарме полы мыть.
После отбоя, когда уставшие солдаты улеглись в теплые стружечные постели и сладко заснули, засучил я рукава нижней рубашки и начал скоблить просторный, как Двина, пол казармы. Сначала обильно намочишь половицы, а потом во всю мочь трешь жесткой проволочной мочалкой. Соскобленную грязь собираешь мокрой тряпкой и после этого уж начисто высушиваешь пол. Знаю, как надо. И не спешу, хоть и устал я и спать хочется. Старшина не спустит плохой работы, заново заставит мыть, лучше уж сразу сделать, не торопиться.
Часа через три, когда я честь по чести выскоблил полы, вошел к нам старшина, успевший, видимо, вздремнуть в своей каптерке. Достал из кармана носовой платок и провел им по полу.
Потом придирчиво осмотрел платок, исподлобья взглянул на меня и холодно буркнул:
— Можешь ложиться.
