— Жаль, — искренне посочувствовал старшина, — этакий мощный бас пропадает. Мы бы твоим голосом весь Архангельск всполошили… В таком разе, может, знаешь какого другого песельника, раз самому мама не велит?

— Федя Мелехин… виноват — солдат Мелехин в хвостовой караванке развлекал песнями.

— Мелехин? Кто Мелехин?

— Я-а… — без особой радости протянул я, досадуя на разболтавшегося Пикона.

— «Я-а…» — передразнил старшина. — А ну, ответь энергично и четко.

Я повторил.

— Опять тянешь… Ну ладно, научим. А поешь? — старшина оглядывал меня явно заинтересованным взглядом, будто вдруг встретил старого друга после долгой разлуки…

— Да так… — стесняюсь я.

— А що-нибудь такое, строевое, можешь?

— «По долинам и по взгорьям», «Эх, тачанка», «Несокрушимая и легендарная…», — заперечислял я.

— Да неужели? — мне показалось, что старшина готов обнять меня. — Это же все солдатские песни. Именно! Проверим…

Потом старшина нашел певцов в других взводах. Выискал он и «свистунов», которые бы разбойничьим посвистом сопровождали строевую песню. Затем он спросил, все ли знают строевые песни. Большинство не знало. В дальних коми селах и деревнях не очень-то певались строевые песни, да и, по правде говоря, в военные и первые послевоенные годы вообще не до песен нам было.

Но старшина и тут не растерялся. После ужина он вызвал меня в свою каптерку и приказал отдельно написать припевы каждой песни. Чтобы, говорит, каждый солдат немедленно переписал и в первую очередь выучил хотя бы припевы.

В каптерке мы с ним устроили навроде репетиции — горланили вдвоем. У него был красивый баритон, погуще моего, и оба наши голоса неплохо ложились вместе. Он, в основном, остался доволен, и не столько, по-моему, голосом, сколько рвением. Спросил еще:

— Слушай, Мелехин, а украинские знаешь? Скажем, «Распрягайте, хлопцы, коней»?

Я говорю, слышал, но слова не помню.

— Да це же чудесна писня! — старшина даже разволновался. — И поется легко. А главное — солдатам очень она по душе, когда поют, будто домой возвращаются, к дивчинам своим… Да ты сам послушай!

Старшина вышел на середину заваленной всяким барахлом каптерки, выпятил грудь и, маршируя на месте, запел:

Остановился, перевел дыхание и, подмигнув, сказал:

— А дальше мы, Мелехин, закатим сногсшибательный припев, пусть он и из другой оперы:

Да еще свистанем тут. От гарно! От душа возликует…

Смешна и трогательна была эта вера старшины в песню. Но, забегая вперед, должен сказать, что он оказался прав.

Утром мой сладкий сон прервала сотрясающая казарму команда:

— Батарея-а, падъем!

На других этажах казармы гремели такие же команды. С улицы призывно звала труба.

Очумело, еще ничего не понимая, я белкой выскочил из своего логова — нижнего этажа двухъярусной койки, а спавший надо мной Олеш был уже на полу… Схватил с табуретки аккуратно уложенные брюки и гимнастерку и, как на пожаре, начал лихорадочно одеваться. Вокруг меня, словно испуганные муравьи, метались парни с санными мордами, путались в рукавах. Я только успел обмотать портянкой одну ногу и всунуть в кирзушку, как уже прогремела новая команда:

— Батарея-а, выходи на зарядку!

С вечера предупредили, что зарядку будем делать на улице. Но где же моя шапка? На стуле нет. Под кровать, что ли, закатилась? Я поспешно сунул туда голову — нет… Нету моей новехонькой шапки с эмалевой красной звездой. А уж последние выбегают на улицу. Без шапки кинулся я за ними. Хорошо — не холодно было, да и темно еще, может, не заметят. Потом отыщу.

Мы начали учить упражнение в шестнадцать счетов. Ничего не скажешь, ловко кто-то придумал — и потянешься, и подпрыгнешь, и присядешь, и согнешься в дугу, и руками намашешься. Каждая жилка стронется, каждый мускул весело заговорит.

Старшина все-таки заметил, что я без шапки, и после физзарядки прижал меня.

— Солдат Мелехин, ты що без головного убора? Простудиться хочешь? В санчасть попасть?

Я уныло признался, что нет шапки. Вечером, перед отбоем, положил на табуретку, а проснулся — нету нигде, и место остыло.

Старшина подозвал к нашей койке дневальных — не заметили ли чего. Нет, говорят, ничего такого не видели.

— А может, ты, Мелехин, сам кому-нибудь загнал шапку? — прищурившись, вдруг огорошил меня старшина.

— Да вы что, товарищ старшина! — у меня чуть ли не слезы навернулись от такого подозрения. — Да как можно…

— У нас тут всяких хватает… Ладно, ладно, не вешай нос, вижу, що не виноватый ты…

А мне до того обидно стало: никогда не думал, что в армии у кого-то подымется рука — украсть. Старшина выдал мне другую шапку, тоже совсем новую, с такой же блестящей звездой, и я снова повеселел. Только на следующую ночь пропала и эта шапка. На грех-то, наша кровать как раз у главного прохода стояла.

Совсем ерунда, хоть смейся, хоть плачь. Правда, как бы мне в утешение, на этот раз пропали еще две шапки. Дневальных наказали, но я-то все же опять остался ни с чем…

— Мелехин! — злился на меня старшина. — И где это я возьму столько шапок?

Я, посапывая, виновато молчал.

— А знаешь чего, — вдруг вдохновился старшина. — Домашнее-то ваше пока тут лежит. Вот вы, ротозеи, и возьмите свои личные шапчонки, носите себе на здоровье.

Я с удовольствием взял. Старая шапка моя тоже солдатского покроя, только уже изрядно одряхлела в верной службе да местами опалилась у костров. Но зато домашним теплом и лаской повеяло от нее. Да и снова спать можно спокойно, на мою старушку едва ли кто позарится…

Но то злополучное утро, первое утро в армейской казарме, для меня еще не окончилось пропавшей шапкой. Я с величайшим старанием заправил свою кровать — накануне нам показывали, как это делается. Подушку и матрас, плотно набитые деревянной стружкой, я хорошо распушил и выровнял, плотно завернул одной простыней; края другой простыни загнул кверху, сделав художественную окантовку байковому одеялу; потом мягко опустил на эту ровную гладь распушенную подушку, клинышком вверх; а ближе к середине постели снежной куропаткой вспорхнул треугольничек полотенца… Картинка! На такое королевское ложе жалко будет и ложиться…

А заранее была команда — окончив заправку, никуда не расходиться, сам старшина будет принимать. Я встал у кровати с гордым видом победителя и спокойно начал ожидать строгую комиссию. Подошли старшина, помкомвзвода и дневальный ефрейтор. Старшина посмотрел на мою постель, брезгливо скривился:

— И это, ты считаешь, заправка, солдат Мелехин? И это постель? Как полудохлая коняга на бескормице. И края, как ребра, торчат… А мне, Мелехин, если хочешь знать, треба ровные линии. И щобы везде было гладко. — Высказав это, старшина аккуратно зацепил в щепотку конец одеяла и одним рывком смял все мои старания.

— Сызнова! — безапелляционно кинул он и пошел раскурочивать другие постели.

Мне показалось это прямым издевательством, и — слабое утешение — что и у всех прочих полетели кверху тормашками одеяла, простыни, подушки.

Часа два, не меньше, объезживали мы непокорные наши постели со стружечным нутром. В конце концов даже сверхпридирчивому глазу старшины не за что стало зацепиться — ни тебе морщинки, ни тебе вмятинки, словно это не постель, а нечто тщательно выстроганное из цельного куска дерева. Но когда я подумал, что завтра утром мне предстоят точно такие же мучения, мне даже и спать не захотелось на этих стружках…

Чуть позже в этом расканительном деле мы нашли выход: кто-то принес с лесобиржи узенькие рейки. А вскоре рейками обзавелись все. Пришпилишь эти реечки по краям постели, хорошенько затянешь одеялом, и — пожалуйста, идеальные линии. Старшина, конечно, сразу заметил наше новаторство, но смолчал: ему лишь бы гарно было, лишь бы линии, а как они получаются, это уж детали…