У дверей домика ее ждала Буш. На поясе у Елены висел бластер. Теперь в поселке оружие могли носить только двое – Буш и Бруно Вацек, которым Силке поручила исполнять полицейские функции. Шульц называла их шерифами, но среди колонистов укрепилось иное прозвище – «Преторианская гвардия». Вацеку это даже льстило, Елену же почему-то просто бесило.

Петра попыталась войти, но Буш преградила ей путь.

– Что тебе надо? – почти грубо спросила Лопес.

– Вопрос в том, что тебе надо, – в тон ей ответила Елена.

– Это мое дело.

– Нет, не твое. Это наше дело. Дело колонии. Дело Терры.

– Отойди, – потребовала Петра.

– И не подумаю. Я здесь официально. Ты не подчиняешься закону.

– Я ничего не нарушала, – заявила Петра.

– Ты уже неделю как должна быть с Валентином.

– Кто это сказал?

– Силке.

– Передай своей Силке, чтобы катилась ко всем чертям. Я вам не скотина породистая.

– То, что не породистая, – это факт, – усмехнулась Буш. – Ладно, пошли со мной.

– Куда это еще?

– К Силке. В мэрию.

– И не подумаю, – Петра и сама не поняла причину своего упрямства. Словно все напряжение последних дней внезапно выплеснулось, подчинив себе волю и поступки. – Дай мне пройти, я иду домой.

– Ты идешь со мной, – повторила Буш.

– Черта с два!

Резким движением Петра толкнула Елену двумя руками в грудь. Та отшатнулась, отступила на шаг, но споткнулась и опрокинулась навзничь. Проскользнув в образовавшийся проход, Лопес захлопнула дверь.

– Идиотка! – раздалось снаружи. – Я вернусь вместе с Силке и Бруно!

– Да хоть с Имперским Патрулем!

Не прошло и десяти минут, как кто-то забарабанил в дверь кулаком.

– Петра, открой! – девушка узнала голос Вацека.

– Иди к черту! – крикнула она.

– Петра, не дури, открывай! – это уже была Шульц.

Лопес не отозвалась.

– Ломай дверь, Бруно, – приказала Силке.

Послышался удар, за ним другой, сильнее, скрежет металла. Бросившись на кровать, Петра отвернулась лицом к стене.

– Что ты себе позволяешь?! – прокричала Шульц, врываясь внутрь.

Девушка молчала.

– Ты что, язык проглотила? – не унималась Силке. – Повернись и встань, когда с тобой разговаривают!.. Бруно, Лена, поднимите ее!

«Гвардейцы» подхватили Петру под руки и рывком поставили на ноги. Лопес не сопротивлялась.

– Чего ты добиваешься? – уже спокойнее спросила Шульц.

Петра не ответила.

– У нас здесь не пансион для изнеженных девиц! – снова завелась Силке. – И даже не база! Мы последняя надежда Терры! Последний шанс! Наш долг посвятить себя Возрождению!

– Как-то уж слишком быстро ты стала ассоциировать Терру и Возрождение с собой, – процедила Лопес.

– Не смей! – казалось, еще мгновение, и Шульц ударит Петру по лицу, но Силке удержалась. – Не смей! – повторила она. – Я служу Возрождению. И я, не задумываясь, отдам ради него свою жизнь! А также любую другую. В том числе – твою!

– Только вот меня спросить ты забыла, – бросила Петра.

– Это что, мятеж? – резко сбавив тон, произнесла Силке.

– Считай, как тебе нравится.

– Ну, хорошо. – Лицо Шульц налилось кровью, но говорила она теперь тихо и размеренно. – Все знают, что я этого не хотела. Тем не менее, придется. Бруно, отведи ее на площадь. Лена, собери всех, кто сейчас в поселке. Бунты надо душить в зародыше.

Вацек вывел Петру на улицу. На пустыре за мэрией, названном Силке площадью, неделю назад был вкопан высокий деревянный столб. Колонисты еще гадали о его предназначении, однако спросить не решались. Люди вообще последнее время старались задавать Шульц поменьше лишних вопросов.

Через несколько минут на площади собрались поселенцы, включая детей. Не было только Ли и Анны, отправившихся с утра на рыбалку вниз по реке, и Эла Вагнера, матроса с «Викинга», лежавшего в мужском модуле с высокой температурой.

Оглядев соплеменников, Силке вышла на середину пустыря, к столбу.

– Друзья! – провозгласила она. – Все мы с вами неустанно служим Возрождению. Нам нелегко, но легкой жизни нам никто и не обещал. Мы знаем, что ради Терры мы должны отринуть свои желания, свои страсти, свою гордость. И все мы так поступаем. Но вот нашелся человек, – Шульц повысила голос, – который решил, что для него наши правила не писаны. Который решил, что его эгоизм важнее Терры. Этот человек наплевал на нас, на наши решения и законы. Решил, что он особенный, что ему все позволено. Вот этот человек!

Под эти слова Бруно вытолкнул в центр Петру.

– Я пыталась действовать убеждением, – продолжала между тем Шульц. – Но приходит момент, когда слова перестают работать. Тогда приходит время употребить власть. Перед вами позорный столб. Петра Лопес, именем Терры я приговариваю тебя к суткам у позорного столба! Привести приговор в исполнение!

По всей видимости, процедура наказания была разработана заранее. Вацек подвел Петру к столбу, завел за него ее руки и связал их веревкой. После этого, надрезав ножом, он рывком сорвал с девушки одежду. Клочья материи упали к ее ногам.

Толпа ахнула.

– Запрещается давать приговоренной еду и питье, – объявила Силке. – Запрещается разговаривать с приговоренной. Запрещается укрывать ее от солнца и дождя.

Шульц замолчала, обводя взглядом собравшихся.

– На этом все, – произнесла она затем. – Все могут расходиться.

Вечером через два дня, едва почувствовав в себе силы подняться с кровати, Петра взяла со стеллажа рюкзак, положила в него спички, рыболовные крючки, моток лески, сухой паек, оставшийся у нее еще с катера, кружку, фонарик, кое-что из одежды, бросила сверху фотографию их пятерки и, как только стемнело, покинула поселок. Оружия у нее не нашлось, но она прихватила с собой топорик и забытый кем-то в столовой перочинный нож. Сил особо таиться у Лопес не было, но как раз подошло время ужина, и на пути ей не встретилось ни души.

Двигаясь вдоль берега реки, Петра пересекла поляну и углубилась в лес. Не разбирая дороги, она шагала среди деревьев. Распростертые ветви цепляли ее за руки и за лямки рюкзака, норовя сбросить его на землю, острые колючки рвали одежду, царапали кожу на кистях и на лице, толстые корни заставляли то и дело спотыкаться. Однако Лопес поднималась и упрямо шла вперед. Единственной ее мыслью было не потерять из виду лунную дорожку на широкой глади реки, проглядывающую между стволов.

Не замечая ничего, кроме этого мерцающего серебристого отблеска, она шла так почти до рассвета, когда, споткнувшись в очередной раз, поняла, что сил, чтобы вновь встать на ноги, нет. Закрыв глаза, она осталась лежать – в той же позе, в какой коснулась земли. Это был не сон – скорее, не приносящее облегчения забытье. Но в нем, тем не менее, присутствовали сны. В них она не переставала идти, падать, вставать и снова идти. И когда сознание вернулось к Лопес, она тут же продолжила свой путь.

По дороге ей попалось несколько уже знакомых по поселку крупных ягод, они и пошли Петре на завтрак и обед. Несколько раз Лопес подходила к реке, чтобы напиться, а однажды, сбросив одежду, выкупалась. Мягкая холодная вода унимала боль, возвращая телу иллюзию бодрости.

Постепенно лес вокруг стал меняться. Деревья здесь росли чаще, иногда – едва ли не вплотную друг к другу, кроны у них были длинные и тонкие. Кустарник почти исчез. Ягоды попадаться тоже перестали, зато появилось множество грибов. Сорвав несколько штук, Петра развела костер и зажарила их, нанизав на тонкие прутики. Однако на вкус грибы оказались такие горькие, что Лопес не смогла съесть и двух кусочков.

К ночи лес стал наполняться звуками. Накануне их то ли не было, то ли двигавшаяся на автопилоте девушка их просто не замечала. Теперь же Петре стало страшно. До ее слуха доносились зловещие шорохи, хлопанье крыльев, сопение, топот лап по жесткой земле. Чашу терпения Лопес переполнил пронзительный, протяжный вой, раздавшийся, казалось, где-то совсем рядом. Вскарабкавшись на вековое раскидистое дерево, Петра улеглась между двух его исполинских сучьев и так и просидела до утра, сжимая в руке рукоять топора. Спала ли она за это время, девушка не могла сказать с уверенностью.