Носили Бабушку —
Вообще, по древнему обычаю, всех носили.
Жаль, что не пользовались лодкой, а в лодке и сидеть удобнее и держать сподручней.
Поступили, кто посмышленее, в есеры:
— в то самое, — говорили, — где Керенский.
«Бескровная революция, — задирали нос, — знай наших!»
«Бескровная, это вам не французская!» — дакали.
Демонстрации с пением и музыкой ежедневно.
Митинги — с «пряниками» — ежедневно и повсеместно.
Все, что только можно было словами выговорить и о чем могли лишь мечтать, все сулилось и обещалось наверняка — «пряники»:
земля,
повышение платы,
уменьшение работы,
полное во всем довольство,
благополучие,
рай.
Пришвин — агроном, человек ученый, в Берлине по-немецки диссертацию написал, Dr. M. Prischwin! — доказывал мне, что земли не хватит, если на всех переделить ее, и что сулимых полсотни десятин на брата никак не выйдет.
Я же никак не агроном, ни возражать, ни соглашаться не мог, я одно чувствовал, наседает на меня что-то и с каждым днем все ощутительней этот насед. И, не имея претензии ни на какую землю и мало веруя в пряники — наговорить-то что угодно можно, язык не отвалится! — карабкался из всех сил и отбивался, чтобы как-нибудь сохранить
свою свободу
самому быть на земле
самим.
И красную ленточку — подарок Николая Бурлюка, — надписав «революция», спрятал в заветную черную шкатулку к московскому полотенцу — петухами московскими мать вышивала, и к деревянной оглоданной ложке — памяти моей о Каменщиках, Таганской тюрьме.
*
— — остановился у Н. С. Бутовой в Москве в Успенском переулке. Жду С. П. И вижу, Ященко пришел. Так — моя кровать, а он на диване лежит. Входит Н. С. Бутова.
«Это небезызвестный профессор Ященко, — говорю, — пришел ночевать».
И мне очень перед Н. С. неловко: ведь она его совсем не знает!
А вот и утро — — я иду по Садовой мимо
С. В. Лурье на Землянку. Против церкви Николы Ковыльского два городовых и околодочный — и все в белом по-летнему. «Городовых уничтожили, а они стоят!», стал я против — рассматриваю. Но тут как пошел народ, как пошел — меня и оттеснили.
Барышня Пуга́вка тянет за руку, а в руках у Пугавки диплом, в трубочку свернут: хочется ей непременно, чтобы я посмотрел. А я не могу разобрать — ведь ночь! — ничего не вижу. Подошел к фонарю — «Ничего не понимаю!»
«Я кончила балетную ботаническую школу». Догоняю С. П. А меня мальчик да девочка нагнали.
«Мы дети Фриды Лазаревны и Я. С. Шрейбера!» «Вот, — думаю, — С. П. удивится».
— — девочка беленькая, на мышку похожа, а мальчишка черненький, а за ними борода треплется —
«Оторвалась, значит, от Якова Самойловича, самостоятельно теперь — »
Идет навстречу Пильняк: ноги серебряные, кончик носа серебряный — весь блестит. Оказывается, что же вы думаете, тоже ночевал у Н. С. Бутовой.
«И Гершензон, и Бердяев, все там». «Бедная, — думаю, — Н. С., этакую ораву!» И вижу Успенский переулок, церковный двор. Из квартиры Н. С. Бутовой выносят ковры. А Лев Шестов клетку несет.
«Ты, — говорит, — на мне ездил, теперь я на тебе покатаюсь!»
Помогаю какой-то ковер нести персидский. Вниз несли — очень тяжелый! — а когда донесли, очутился я наверху. Вхожу в комнаты, а следом за мной келейник из Андрониевского монастыря — он принес ветчины и хлеба —
«Тут кормить не соглашаются».
II ПАЛОЧКИ
Прачка, немка Лизавета, столько лет стиравшая у нас на Таврической, точная и аккуратная, на Остров ходить отказалась. Пришла другая; новая: на вид ничего, старый человек, поверить, казалось бы, можно.
И выстирала. Просит вперед денег ей дать.
— Ей-Богу, — говорит, — в пятницу гладить приду! Ну, дали ей денег, все — сколько полагалось, а она и надула.
Тут по двору ходит, скалится.
— Пойди, — говорит, — жалуйся! Куда пойдешь?
И вспомнился мне разговор со старшим дворником: принес постановление домового комитета.
«В доме у нас, — сказал он, — все идет дружно, только интеллигенция против!»
«Кто ж это?»
«Да вот сам хозяин... насчет земли не согласен».
Может, думаю, и эта старуха тоже насчет земли хлопочет — — только этажом ошиблась!
И еще вспомнилось, такое ж — со швейцаром.
«Вот землю теперь трудящимся, — сказал швейцар, — я тоже получу!»
«Зачем вам земля? Ведь вы всю жизнь в городе живете и не знаете, что с землею делать?»
А он подумал, и словно б и согласен, потом вдруг нашелся:
«Ну, я деньгами согласен получить».
*
Пошел я в парикмахерскую постричься и напоролся на митинг.
Главный мастер кричит:
— Теперь такое время, надо рвать. А то поздно будет.
И я подумал:
«А земля-то, пожалуй, и не причем, тут верно вот это — — а то поздно будет!»
*
Из парикмахерской шел так — по улице.
К красным флагам привыкли. Трамвайный путь расчищают.
На трактире надпись:
в виду свободы объявляю: мой трактир свободен для всех солдатов. Солдаты, приходите, кушайте, пейте бесплатно, а также желающие из публики. Да здравствует свобода!
Столпились кухарки.
Какой-то шутник из прохожих:
— Требуйте 98 рублей в месяц, а миритесь на 30-и.
Сам смеется. Но смех его — всурьез.
— Намедни тоже, выискалась барыня растрепа. Собирала по полтиннику, записывала в общество, тоже сулила 98 в месяц. И адрес указала на Фурштадской. А когда пошли, там такой и нет.
— Теперь такое время.
— А то поздно будет.
— Я не подданый, чтобы день и ночь работать! — угрожал кому-то ломовой.
Нестройно кучка народу — душ около сотни — демонстрирует мимо Исакия.
Два красных флага:
«да здравствует с-д. р. п.» и «земля и воля».
Царь вампир из тебя тянет жилы,
Царь вампир пьет народную кровь...
— Товарищи, присоединяйтесь! долой буржуазию! шапки долой! — выкрикивает без шапки.
А рядом солдат с ружьем:
— Сказано: шапки снимать. Снимай шапку!
Я снял шапку.
И какие-то два прохожих сняли.
И вдруг мне показалось, один из моих глазеющих соседей как гаркнет —
Бо-же ца-ря...
царь вампир из тебя тянет жилы,
царь вампир пьет народную кровь...
— Пойдем! — и оба пропали.
Смеркалось — весенняя тяжелая сумерь волной накатывала.
И я вспомнил, как в 14-м году в войну один поперечный поэт — А. И. Тиняков — тоже вот гаркнул на всю Фонтанку:
«Да здравствует император Вильгельм!»
Пение едва доносилось и только какой-то «рарпир» и «нарров» врывались в уличный шум.
Я надел шапку и пошел.
*
Нет, не в воле тут и не в земле, и не в рыви, и не в хапе, а такое время, это верно, вздвиг и взъерш, решительное, редчайшее в истории время, эпоха, вздвиг всей русской земли — России. Это весенняя накатывающая волна, в крути вертящиеся палочки — самое сумбурное, ни на что не похожее, весеннее, когда все летит кверх тормашками, палочки вертящиеся —
И я стиснулся весь, чтобы самому как не закрутиться такой палочкой.
Россия — Россия ударится о землю, как в сказке надо удариться о землю, чтобы подняться и сказать всему миру:
— Аз есмь.
— Но можно так удариться, что и не встанешь.
— Все равно, не хочу быть палочкой!
— Теперь это невозможно: или туда или сюда.
Я не все понимал, что говорилось во мне, и часто просто слов не было, а какая-то круть туда и сюда — обрывки слов.
А все сводилось: чтобы не растеряться и быть самим под нахлывающей волной в неслыханном взвиве вихря.
