А Никола — это наш русский народный бог.
И до чего странно и дико — такую русскую книгу ни один русский издатель не принял — все отказали, и один-единственный не отказал Зиновий Исаевич.
Я смеялся:
— Еврей принял русского Николу, а русские отшвырнули своего Николу сапогом!
А Зиновий Исаевич раскладывал по столу, как камушки раскладывают, чехонинские картинки — тончайшие сплеты в буквенную Николину ризу.
— Зиновий Исаевич, и вас и ваших детей Никола за это оградит, есть такой старинный апокриф.
— Ну, а как вам эта буква?
Гржебин, будто уральским камушком, играл чехонинской буквой, нарисованной беличьей кисточкой.
*
В доме у нас беда: захворала С. П.
И вот уж неделя в тревогах и заботах.
Смутно и больно.
Не дай Бог! и здоровому-то «без дела» трудно, а захвораешь — — в этом вихре-то беспощадном, ведь, все как ослепли.
*
Пошел посмотреть на Невский — «Заем свободы».
Бедно что-то очень и призывы незвучны.
Нет, слово «война» — пугало и даже свободой не скрасишь.
— Ишь, нарядились! — слышу из толпы голос.
Нет, этого народ не одобрит.
И мне чего-то неловко за знакомых, которых я видел в процессиях, наряженных невесело.
Звонил Блок.
Говорили о «Новой Жизни», о Горьком.
— Горький правильно, только путанно, — сказал Блок.
На углу 15-ой линии и Среднего агитатор — за кого не знаю, а выбирают в Городскую думу.
— Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без карточек.
И до чего эти все партии зверски: у каждой только своя правда, а в других никакой, везде ложь.
И сколько партий, столько и правд, и сколько правд, столько и лжей.
И, как вот сейчас, идут выборы, и если всех послушать, и уж никакой правды не сыщешь; всякий всё обещает и один другого лает.
А ничего не поделаешь: радоваться нечему, но и горевать не к чему —
Ведь это ж жизнь: кто кого? чья возьмет? — в этом все и удовольствие жизни.
Да, «без дела» беда.
Смотрел я на агитатора: живет, жив, счастливый человек.
— Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без карточек.
*
Помню, когда началось, в каком я был волнении: ответственность, которую взял на себя русский народ, и на мне, ведь, легла тысячепудовая.
Что будет дальше, сумеют ли устроить свою жизнь — Россию! — столько дум, столько тревог.
Душа, казалось, выходит из тела — такое напряжение всех чувств.
Третий месяц революции.
И от напряженности вздвига всех чувств я как весь обнажен.
Совесть болит —
По-другому не знаю, как назвать мучительнейшее из чувств: все дурное, что сделал людям, до мелочей, до горьких нечаянных слов, все вспоминаю.
И жалко всех.
Вот уж никакой стали, никакого железа — весь мир, все вещи как слились со мной, прохожу через груды, отрываясь, протискиваюсь, и за мной тянется целый хвост, а к рукам от плеч и до пальцев тяготят тягчайшие крылья и сердце стучит, как тысяча сердец всего живого от человека до «бездушной» вещи.
И мне жалко всех.
*
Поздно вечером возвращался я домой по Среднему проспекту.
Сумерки белой ночи — фонари кое-где зажгли.
Шел я быстро, торопился домой.
По слепоте не раз натыкаясь на встречных, всматривался, чтобы быть осторожней.
И вдруг вижу: на меня прямо какая-то груда.
И наткнулся.
И ясно, как только могут вдруг близорукие, я все различил.
Замухрыстый солдатенка — шинель в накидку — и с ним, шинелью прикрывал он, девочка лет двенадцати. Они переходили на ту сторону — к баням.
— — — — — —
Еще сумернее становилось, от редких фонарей слепее, еще чаще натыкался я, совсем плохо различал дорогу.
Но как ясно я видел!
Я видел наваливающуюся на меня груду — плюгащий солдатенка и, совсем как стебель, девочка, прикрытая шинелью.
XII ОТПУСК
Перед нашим отъездом в конце мая, — а мы решились ехать на лето в Берестовец — поехали к В. В. Розанову прощаться.
Сопровождал нас И. С. Соколов-Микитов: под его глазом вечером не так опасно.
Первое знакомство с Розановым в 1905 г. на Шпалерной и вот теперь опять на Шпалерной, только не та, другая квартира, и, как оказалось, в последний раз.
Пошли мы к нему прощаться — такое время: уедешь, а вернешься и не застанешь, или уедешь и сам не вернешься, и не потому, что бы не хотел —
Не хорошо, бегут из Петербурга, — началось это с год — побежали от страху: немцы придут! А теперь: революции страшно — надвигается голод.
Глупые! разве можно убежать — от судьбы никуда не уйти.
Дома застали Василия Васильевича и Варвару Димитриевну.
А детей не было: уехали куда-то — пустое гнездо.
В. В. отдыхал, подождали, посидели с Варварой Димитриевной.
А скоро и вышел, и какой-то, точно после бани, чистый: это В. Д. ему сказала, чтобы не в халате, принарядился.
Очень озабоченный, и игры этой не было розановской. Конечно, злободневное сначала, без этого не обойдешься, и, конечно, по русскому обычаю, с осуждением — о правительстве само собой — «временное правительство».
В. В., как немногие, правильно произносил, на последнем ударяя: временное, а не временное, как языком чесали.
— Временное правительство под арестом.
Ведь какое бы ни было правительство и самое ангельское, все равно будет оно всегда осуждаемое, все равно, какая бы ни была власть, а как власть — ярмо.
А человек в ярме — человек брыклив.
И только закоренелый раб и скот рад узде — ярму.
О временном правительстве, о псевдонимах, которые верховодят.
— Подпольная Россия на свет вышла.
И о народной темноте и солдатской теми, и о Ленине — о пломбированном вагоне, и о дворце Кшесинской, и о даче Дурново, где засели анархисты.
Ну, все, что говорилось в те первые три месяцы революции.
На этом политика кончилась.
В. В. показывал монеты — свое любимое, говорил и о египетской книге — свое заветное.
И о нездоровье — раньше никогда — прихварывать стал; склероз! — и о докторе Поггенполе, на которого вся надежда.
Пили чай, хозяйничала Варвара Димитриевна, как всегда, как и в 1905 г., хоть и не то — вот кто изболел за эти годы!
Чай примирил и успокоил.
И не будь нездоровья, В. В. пошел бы посмотреть — в 1905 году куда не ходил! — а теперь куда еще любопытней.
Я рассказал о вечере: устраивается на Острове такой с лозунгом танцевальный:
Будем сеять незасеянную землю!
подростки бесплатно,
дамы — 50 коп.
На минуту игра, как луч, — лукавый глаз.
Сколько б было разговору: семя! — семенная тайна! —
И опять погасло, глубокая забота.
— Мы теперь с тобой не нужны.
И сначала брыкливо, потом горько, а потом покорно:
— Не нужны.
И покорно, и тяжко, и убежденно, словно из-подо дна вышло, последнее — приговор и отпуск.
Варвара Димитриевна тоже очень беспокоится: стал В. В. прихварывать, — все может случиться.
— Доктор говорит...
И как это несоединимо — человек всю свою жизнь о радости жизни — о семени жизни — о жизни —
— Доктор говорит, сосуды могут сразу лопнуть, и конец.
Так и простились.
От Троицы-Сергия получили мы от Розанова Апокалипсис — несколько книжечек с надписью, но уж увидеться нам не пришлось.
*
Я долго все поминал:
«не нужен... мы с тобою не нужны».
Как! Розанов не нужен?
Теперь, в этой вскрути жизни, мечтавший всю жизнь о радости жизни?
Розанов или тысяча тысяч вертящихся палочек?
— Человек или стихия?
— Революция или чай пить?
А! безразлично! — стихии безразлично: вскрутит, попадешь — истопчет, сметет, как не было.
