«Вас надо в штыки!» — сказал Аусем.
А я понимаю: он хочет сказать, что я должен отбывать воинскую повинность.
«Никак не могу!» — и я показал себе на грудь.
«У нас все заняты, — ответил Аусем, — одни орут... да вы понимаете ли: «орут»?
«Как же, одни пашут...»
И мы вместе выходим в зал.
«Вы из Кеми?» — спрашивает Аусем.
«Нет, — говорю, — я из Москвы».
«А где же ваша родина?» — он точно не понимает меня.
«Я — русский — Москва — Россия!» «Ха-ха-ха!» — и уж не может сдержать смеха и хохочет взахлёб.
И я вдруг понял: аи в самом деле — какая же родина? — ведь «России» нет!
IX
В ночь на Ивана Купала (по старому стилю) началась стрельба. Вчера убили графа Мирбаха. Я собрался в Василеостровский театр на «Царскую невесту», один акт кое-как просидел да скорее домой. Стреляют! И когда идешь, такое чувство, точно по ногам тебя хлещут. —
Восстание левых с-р-ов!
— — наверху в комнате стоит около стола Блок.
«Я болен!» — говорит он.
И вижу, он грустный. И тут же Александра Андреевна, его мать, в дверях.
«Лепешки, — говорит она, — по 3 рубля: два раза укусить».
О СУДЬБЕ ОГНЕННОЙ
От слов Гераклита Ефесского
Есть суд над всем, что дышит, живет и растет,
суд огнем.
Огонь
последний судия — все судит и все разрешает.
А молния — кормчий.
Последнее испытание
через огонь.
Огнем
очищается персть.
А молния кормчий.
Пожжет огонь все, что горит!
В огненном вихре проба для золота
и гибель пищи земной.
И вместо созданного останется
одно созидаемое —
персть и семена для роста.
Все, что дышит, живет и растет,
станет дымом.
И ты своими ноздрями почуешь:
противоборствующее — соединяет,
а разнообразие преображает в гармонию,
гармония возникает из борьбы.
Молния — кормчий.
Огонь очистительный!
А справа идет его брат
— война —
царь и отец всего,
властитель над богами и людьми;
творя новое право и новую жизнь,
указует судьбу рабов и свободных.
Вечная распря
— война! —
движет весь мир,
распределяет долю.
И все возникает из распри и судьбы.
Все совершается в круге судьбы.
Всякий свет побеждаем.
Свет же последнего суда неизбежен.
И куда убежишь от осиянности?
Сама судьба полагает предел совершения:
безмерно взлетевший низко падет.
И каждому — по его духовной потребе:
ослы солому предпочтут золоту.
Все совершается в круге судьбы.
Люди, звери и камни родятся, растут,
чтобы погибнуть,
и погибают,
чтобы родиться.
Всякий гад бичом Бога пасется.
И сила через судьбу становится правом.
В начале была сила,
по судьбе сила стала правом.
Право правит вселенной,
силой давя на человека.
Разорение права — пожар.
Его ты залей скорей, чем пожар!
В начале была сила,
по судьбе сила стала правом.
И что бы сталось без права?
Хаос, распадение, пыль.
Да станет народ за право,
как за родные стены!
Судьба всемогущая!
Великое единство пути!
вверх и вниз,
спасения и гибели!
Кто тебя минует, кто тебя избежит?
Не слабые духом, слепленные из грязи,
свиньи в золоте,
куры, купающиеся в пыли и золе.
Судьба! всемогущая!
Кто тебя минует, кто тебя избежит?
ЛЕСОВОЕ
Поднялись чуть свет. Для меня такая мука куда-нибудь ехать. Верно, и на тот свет также будет, но я покорюсь. Как, покоряясь судьбе, сейчас поднялся, чтобы ехать в деревню к Соколову. Деревня для меня тоже другой свет.
Терпеливо ждали трамвая на углу 7-й линии и Среднего проспекта около дома, где жил когда-то Ф. К. Сологуб. (Его выселили, и теперь тут Совдеп!) Поезд вышел около 10-ти. Места попались хорошие. И ни одного солдата — это не прошлогоднее, когда ехали в Берестовец: клюктоп-дробь-мат. К вечеру приехали на станцию. Передохнули после вагонной встряски в опустелой чайной Ракосуя (хорошая фамилия!) и на лошадях — в Кислово. Путь 50 верст по-прямому, а по-косому — — ? Мы ехали по-косому.
И опять поле (гляжу, как с того света!) — трава (трава растет и в революцию и после революции!) — деревья (помещичьи или крестьянские, им безразлично!). Я как будто проснулся: трава — поле — деревья! Я как из могилы — мне сказали: «иди на землю, живи опять!» — и вот я вышел.
Деревнями проезжали, везде лес сложен.
— Будет новая стройка!
Точно в лесное гнездо попал, когда совсем уж в ночь приехали, наконец, в дом в Кислово.
Лесавки, лесовое, лесное — —
*
Лесавки, лесовое, лесное — —
Уж очень мы дома изголодались, а тут столько хлеба! И хочется взять и неловко. Что-то снится, но не различаю. Или воздух действует? или не вжился? или еда?
Смотрю в окно — в сад:
«Как хорошо в Божьем мире!»
Всякий день меня водят на прогулку к «семи дубкам» (их всего-то два, но так по привычке говорится, к семи — пять в революцию срезали на полозья!). От «семи дубков» на «лысую гору», с лысой горы в лес.
По камням я ходить умею, а по земле трудно — нога подвертывается. Иду несмело, смотрю по сторонам:
«Как хорошо в Божьем мире!»
*
Пекли хлеб из новой муки: хлеб зеленоватый. Ели так, чтобы на год! — не жаловаться.
Читаю единственную газету: московскую «Бедноту».
*
В хлеб въелись, больше не манит: лежит на столе такой кусище — не смотришь. И непонятно, как это всю зиму — сколько об этом было разговору! Да, сытый голодного не разумеет!
