«Душат!»
Что еще?
Больше, кажется, ничего.
И вот — завыла собака.
Как ночь, так вой.
Не поверили, всякий сказал, косясь:
— Это там, не у нас.
А что ночь, то вой заливней. И поверили:
— Не к добру: у нас. Где, что, почему?
В доме собак нет — — Находка?
Пятый день, как Яичкин уехал, а Находка при нем — неотлучно. А кроме того, никто и никогда не слышал, чтобы выла Находка, да она и не лаяла, она только звенела, а может, и залаяла бы где на солнышке, но в каменном-то мешке за такой оградой — —
Затаились, только уши одни.
И каждое окно, как ухо.
— Это у Яичкина! — первым догадался Кузин и, высунувшись, крикнул председателю.
Галушин, не замедля, откликнулся, точно и ждал того:
— Конечно, у Яичкина!
— У Яичкина! — отстенилось в колодце. Тут уши опали.
И окна сразу закрылись.
*
Белые тени, белые ночи, заметались за окнами.
— К Яичкину забрались воры: чистят!
По лестнице воздушно в белой ночи: впереди председатель, за председателем уполномоченный, за уполномоченным два члена, за членами сотрудники, — и все были по-ночному налегке и только форменные кантовые фуражки бывших ведомств с серебряными подковками и лепестками значили, что не лунатики, а домовое начальство и в полном составе.
Я слышал звонкий голос Кузина, немилосердный стук. И на минуту все замолкло — саплая надсадка — и, как конец, на весь колодезь треск.
У Яичкина в покинутой квартире замелькал огонек — и тотчас, как огонек, зазвенел бубенчик.
Ни воров, ничего —
одна-единственная Находка!
*
Полночи только и было разговору.
— Уехать и запереть собаку!
— И как она еще не сдохла?
— Человеку вытерпеть трудно, а собаке и подавно: завоешь!
— Ей камушек показали, так она, как кубарик —
— Залаяла, ей-Богу, сам слышал.
— Не предупредить, вот чудак.
— И сколько этого г...ща, весь пол!
— Да чего ей жрать-то было?
— Нашла себе чего: чай, заведующий!
— Да ведь всё на запоре, не такой.
И под все суды-ряды и пересуды одиноко звенел бубенчик.
*
На другой день вернулся Яичкин.
Яичкин вернулся раньше срока.
Не хотел верить:
ведь он же оставил Находке ровно десять фунтов хлеба — десять равных кусков хлеба ровно по фунту на день.
— Да столько и гражданское население не получает! — оправдывался Яичкин.
А после всяких споров, когда весь колодезь затих, я видел, как выговаривал он Находке, укоряя ее, что «все десять фунтов сожрала зараз, а не по фунту, как полагалось!» Потом спохватившись, бросился собирать с пола все собачье, наклал доверху «скороходскую» коробку изпод штиблет и поставил на весы —
И уж чего ни делал — и тряс и дул — стрелка оставалась неколебимо: 20! — 20 фунтов!
— Откуда?
Яичкин отказывался что-нибудь понять:
— 10 — — 20 — — ?
Это было сверх всякого учета и не поддавалось никакой регистрации.
Находка стояла на задних лапках, служила, смотрела —
II СЕРЕЖА
Мне еще очень жалко Гусева.
И оттого жалко, что вот на моих глазах за эти годы потихоньку опустился он — пропал! — и от прежнего Гусева и звания нет: борода какая-то пошла и совсем неуместно, и загрязнился-то весь, страшно взглянуть; такой когда-то манжетистый, а теперь в ночной сорочке безвылазно. Ничего ему не интересно, и говорить не о чем.
И когда он приходит ко мне, не приходит, а «притаскивается» с другого конца на Васильевский остров, мы сидим молча: я перебираю книги, а он что-нибудь подъедает — такое, что в прежние-то годы считалось завалящим — ест и отдыхает с дороги. А потом: или «пора домой», или ложится спать, не раздеваясь, в шубе прямо на холодный диван.
Но иногда — это когда еды больше! — мы мечтаем.
Мы мечтаем:
кого бы нам «еще» ограбить?
или — как хорошо было бы поступить нам в, налетчики!
*
Люди разделялись на три категории:
одни получали «паек» и пользовались им ничего и, если бы еще могли где получить, не отказались бы;
другие получали неофициально — правда, таких было немного — и, пользуясь всякими «индивидуальными» выдачами и благотворительными американскими посылками, осуждали тех, кто получал «в общем порядке» по службе;
третьи — ничего не получали, только по «карточкам»;
(были и еще, но таких наперечет, это которые из «благородства» или из «чести» отказывались от пайков, и которых обыкновенно деликатно подкармливали получавшие «неблагородно»).
Гусев получал только что полагалось по карточке.
*
К Гусеву зашел «некий» Сергеев. (Гусев с некоторых пор — от всеобщего утомления, должно быть, — прибавлял к именам «некий» или, опуская совсем имя, просто выражался: «некий!»).
Этот некий Сергеев приехал в Петербург ликвидировать свое петербургское имущество: кое-что оставалось у него еще с войны. В Петербурге он жить не намеревался: и голод и, того и гляди, немцы займут, нет, он поедет в провинцию, где и «сытно и в безопасности».
Ехать в провинцию «на хлеба и в безопасность» было одно время сущим поветрием, и сколько глупого народа так сослепу-то, очертя голову, бросилось по всяким медвежьим углам, чтобы рано или поздно замечтать о Петербурге, как о рае волшебном, где при изворотливости можно кое-что и достать, а главное, все-таки в большей безопасности: ведь одна «власть на местах», вопреки всяким декретам из «центра», могла как угодно и что угодно вывернуть по-свойски. Много несчастных попало тогда в провинцию.
Сергеев «ликвидировал» свое добро, т. е. рассовал вещи по знакомым: кому для сбережения, кому на продажу — или, прямо говоря, бросил свое имущество.
В самом деле, какое могло быть бережение, когда хоть бы голову-то сберечь, и то слава Богу! Всякая вещь могла попасть «на учет», и лишние, какие если завелись, надо было или прятать, а это не очень-то просто, или сбыть — а кроме того, беречь чужое можно только тогда, если своего есть что поберечь, а уж когда своего-то нет ничего, тут такой соблазн!
— Что же касается продажи — эта операция «нелегальная», и продажа своего или чужого с риском попасть в комендатуру, а из комендатуры на Гороховую «за спекуляцию», нет, я думаю по всей справедливости право на выручку приобретает один продавец — а кроме того, если бы и вздумалось кому из «благородства» и «чести» не истратить эти деньги, а отложить выручку, то ведь через месяц, через два они ничего не будут стоить и, стало быть, никому уж —
Как и все отъезжающие в провинцию, и этот некий Сергеев дал маху с «ликвидацией», ну, да это неважно, не в этом дело: Сергеев был тот расчетливый дурак, которых на Руси немало водилось и до и после.
Жалко Сергееву Гусева — «вот, думает, дурак несчастный! и чего торчит в Петербурге?» — и говорит на прощанье:
— Николай Григорьевич, возьмите вы мой паспорт, пропишите меня, будто я у вас живу: все-таки будет у вас лишняя карточка. А там меня знают, могу и без паспорта-
Сергеев служил в войну в земском отряде — «земгусар», и было у него, кроме паспорта, еще удостоверение личности и проходное свидетельство да и еще какие-то документы на право передвижения — изобретение военного времени, подозрительного и расточительно документального, от которого пошла и вся наша волокита, а вовсе не потому, как это говорится, будто «в учреждениях сидят буржуазные ошмотки»!
— Так берите ж вы паспорт-то! а то ведь так пропадет, а тут — лишняя карточка.
И Сергеев положил на стол Гусеву свою паспортную книжку.
