— Разрубили по суставам, и всякому досталось по косточке, — продолжала Анна Ивановна, — Фирсова солдата помните? Водопроводчик. Взял Фирсов косточку, да себе в карман и сунул. А она карман-то и проела, насквозь прожгла и ушла!
Анна Ивановна покачала головой, и в глазах ее засветилось кротко:
— Видно, в недостойных руках была!
II СВЯТОЙ КОВЧЕЖЕЦ
Вы знаете Сверчкова? — веселый человек. Со смеху уморит, как начнет свои турусы. И легко с ним: никакой притворенной скотины не чуешь, — осматриваться нечего.
В делах деловых человек незаметный, — маленький чиновник и, конечно, никто его на руках не носил и не понесет, разве на Смоленское. Впрочем, был и один грех: нынче во время майских въездов, возвращаясь из Озерков, вознесен был на руки и на руках высоко над головами проплыл по воздуху от вагона через вокзал до автомобиля, — спутали с кем-то из эмигрантов, возвращавшихся с тем же поездом из заграницы. Правда, вид у него заграничный, и бородка зайцева.
*
Идет Сверчков по Старому Невскому.
Зима нынче выдалась теплая, и драповое его пальтишко к самой поре.
Идет он, насвистывает, — веселый человек! Не на службу, так идет.
Навстречу солдат — столкнулись глазами.
Солдат приостановился.
— Не хотите ли купить, товарищ, хорошая вещь, — наклонился, шепчет: — из дворца!
Да из кармана и вынул.
Всматривается Сверчков: маленький ящичек серебряный. Раскрыл, — а там что-то такое крошечное, вроде пылинки и под слюдой.
«Что бы это такое, думаю, понять не могу: пылинка! И знаете, сердце у меня заболело: да ведь это, думаю, мощи!»
Сверчков давным-давно ни в какую церковь не ходил, а этой весной, нацепив красный бантик, в великую пятницу, как на масленице, в карты дулся.
И вдруг сердце заболело: «мощи!»
А солдат сообразил, глядит нагло:
— Меньше ста не возьму.
«А у меня всего сто и есть, больше нет, последнее, всё. Да, думаю, мощи! Бог знает, в чьи руки попадут! Вынул кошелек и всё отдал, а ковчежец сюда спрятал, держу крепко».
— А это не купите ли?
Солдат еще что-то вынул, да Сверчков уж ничего не видит: все равно, последнее, ведь, отдал.
— Сколько?
— Двести!
— Не надо!
Мелькнул и исчез солдат, будто и не бывало.
III БЕЛОЕ СЕРДЦЕ
Ждал я трамвая.
Никак не могу войти: висят, толкаются. Трамваев десять пропустил, и все неудача.
Вижу, старуха стоит, как и я, ждет. Древняя бабушка. Посмотришь на такое лицо, и кажется, век оно таким было, — век была бабушка бабушкой: морщинки маленькие, беззубая и очень добрая. Я посмотрел попристальнее: терпеливо стоит, и видят ли что усталые глаза? Да, увидели!
— Не оставь меня, — сказала бабушка, — вместе поедем на трамвае. Никак не могу попасть.
— Хорошо, — говорю, — поедемте, только долго нам стоять тут: толкаться не хочу, висеть...
— Сохрани Бог! — перебила меня бабушка.
Да, бабушка видела, что не одна она.
С нами барышня стояла, и по всему было видно, что она с нами. Но барышня больше не могла выдержать, и когда подошел еще трамвай, вдруг переменилась — и куда девалась вся ее кротость! — стала сама трамвайной, и вижу — повисла.
А наше дело было отчаянное, хоть пешком иди.
— Пойдемте, бабушка.
— Не дойти.
А и вправду, не дойти старухе: стояли мы на углу 9-й линии, а бабушке путь в Новую деревню.
Победил я мое отчаяние, решил еще ждать, а бабушка, видно, давно победила и ничуть не отчаивалась, терпеливая.
И дождались: впихнулись, и не на прицепной, а на передний.
*
Трамвай полон, сесть и не думай. Всё солдаты. Я-то ничего, хоть висеть и не могу, а стоять мне ничего, вот старуха-то как: совсем-то согнулась и ноги не слушают, — как былинку, ее при всяком толчке так и кидает.
— Хоть бы бабушке кто место уступил! — говорю седокам.
Я в трамваях не раз так говаривал и проку не очень ждал. Но тут повезло: поднялись два матроса.
— Найдутся добрые люди, садитесь!
И уселась бабушка, — нашлись добрые люди!
И до чего, скажу вам, хорошо человеку, когда он так вот, как эти матросы. Я посмотрел на них и почувствовал, что и стоя им сию минуту хорошо, как и бабушке.
А бабушка, как отсиделась немного, так и заговорила.
И не так громко она говорила, а каждое слово ее было внятно, — в голосе ее было очень много такого, от чего вот и матросам, уступившим бабушке место, хорошо было: самые жестокие слова шли у нее от белого сердца.
Бабушка о себе рассказывала, как и откуда она в Петербург появилась, и о своей жизни тяжкой и кругом одинокой. И во время рассказа, спохватываясь, подымала она глаза ко мне:
— Так не оставь же меня, — вместе выйдем!
— Вместе, вместе, бабушка! — повторял я.
И те два матроса, покачиваясь от толчков, без слов повторяли за мной:
«Вместе, вместе!»
*
Тяжко ей на белом свете, она так и сказала, — «тяжко». Не здешняя. Родина ее теперь, как на краю света, под Ков но. Много раз ее выгоняли: всё говорили, что немцы идут. Да все обходилось благополучно: соберется бабушка выселяться, сложит добро, а пройдет день-другой, и все по-прежнему, и никуда не надо.
— А как уж обидели меня, так я и ушла.
— А кто же вас, немцы?
— Нет, — бабушка что-то вспомнила горькое, вижу, а сказала еще добрее, — свои робята.
Седоки солдаты переглянулись.
И голос ее еще стал внятнее.
И присмирели чего-то, весь вагон, никто не выходит. Или всем один путь?
— Домик у меня был. Думала, так там и помру. Совсем я одна на белом свете. Была дочка, шестнадцати лет померла. А другая дочка вышла замуж, годок пожила и померла. Было три сына, тут на заводе работали в Петербурге. Как помер мой старик, четыре дня не хоронила, ждала, вот приедут. И не приехали. Видно, телеграмму не получили. А потом, как война началась, всех сыновей на войну взяли. И сколько я писала и спрашивала, — ничего о них не знают. Как камень в воду.
— А может, в плену они?
— Нет, пропали.
И опять что-то горькое вспомнила, а заговорила еще добрее.
— А как пришли робята, да как запалили мой домишко, так и полыхнуло. А я плачу: «Ой, не жгите, прошу, оставьте!» «Ты с немцами жить хочешь, ты — немка, мы тебя в огонь бросим!» А я думаю: пускай бросают, мне и так тяжко, а всех угодников Божьих жгли. Стою так, думаю, а они рассуждают, — один говорит: «Бросим ее в огонь!» А другой: «Не нужно!» А как дом сгорел, я и пошла. Три месяца пешком шла.
*
Бабушка чего-то задумалась.
Вспомнила ли она свой дом, — там, на краю света, одни головни под снегом лежат!
Или о сыновьях задумалась, — тут где-то на заводе работали и теперь там, — там под снегом лежат!
А я подумал, глядя на сгорбившуюся затихнувшую старуху, — весь вагон глядел на нее.
«Бабушка, ты своим сердцем с потерей и утратой, белым сердцем приняла всю свою горючую судьбу, — а и вправду, разве скажешь так, как сказала ты о своих разорителях: свои робята! — и вот одна ты на белом свете со своим белым сердцем, и тяжка твоя жизнь, твои последние дни, и кто утешит тебя? Кто нас утешит? Бабушка, это я за всех говорю, всем, всем, всем. И кому легко, кому счастливо, кто может быть счастлив на твоем белом пожарище, на белой могиле твоего погубленного мира? Какой зверь или какая оскаленная косматая душа или душа придушенная, как трухлявый червивый гриб, или сердце, как оглоданная сухая кость? Нет, вот все мы тут, и если умом кто не понял чего, сердцем-то все почувствовали, каждый из нас, всю твою свинцовую тяжесть, весь крест наш».
— Ты не беспокойся, — сказала вдруг бабушка, — одна женщина в Москве сон видела. Приснилась ей Царица Небесная и сказала: «Держава Российская в моей руке, иди и ищи икону такую, как я перед тобою стою». Та женщина и пошла по всей Москве, по всем домам ходить, — нету нигде. А наконец, в селе Коломенском, под Москвою, пошла она в такую церковь, еще при царе Иване Грозном строилась. Много там икон, — как мертвых хоронят, оставляют иконы в церкви, — внизу лежали. Перебирала она их, перебирала и вдруг крикнула: «она самая!» И теперь эту икону по Москве возят, молебны служат, списывают. И я видела: вверху, как радуга, и Саваоф, а потом облака, а потом Царица Небесная в порфире и короне, в одной руке — скипетр, в другой — земля.
