Ноябрь — там в России первопуток, а здесь дождище, самая осень и только клён стоит перед окногл зеленый.
В субботу приходили дети — в «Обезьяньей палате» им вольготно: ведь для них все в ней живое от пряника «Micheli» до черного Унтергрундика, такого косматого духа, который по подземной дороге — от Wilhelmplatz до Wittenbergplatz — ночью один катается, винтики проверяет.
Приходила Ира, — играли в медведи.
Приходил Гиви, персидский мальчик, разговаривал с ним по-грузински — дети на всех языках понимают! И Леночка: ей все кошечку хочется, медведей не надо — медведей она не боится, сама пугает.
Приходила Женя: я ей «книжку писал», она мне домики рисовала.
Потом Гржебинские дети и Юра — «паука смотреть».
И Андрей Белый —
я ему про сон, что мне снилось сегодня, как ходили мы с ним по дорогам, потом входим в комнату, а там лежит на постели — большущая черная, как унтергрундик черный, ворона, а брюшко и лапки лягушиные. И не то она спит, не то так отдыхает. И Андрей Белый будто сказал, что эта ворона — вороляг — это я. Вот, говорю, никогда-то я не думал, что я —
И еще звонок — Поляков-Литовцев.
Знал я Полякова еще по Петербургу — у Вячеслава Иванова на «башне», много тому прошло! Всё с театром, какое уж благочестие, а тут гляжу — и леп и благообразен (портрет Сорина в «Жар-Птице» видели? — живой!)
— В Обезьянью палату?
— Послом обезьяньим из Парижа, — смеется, — а это хабар обезьяний (Affenbestechung).
И подает сверток.
Признаюсь, подумал на сигары —
Такое было постановление обезвелволпала, чтобы все обезьяньи кавалеры несли всякий по силе в обезьянью палату: кофе (настоящий), сигареты, папиросы, табак и бумагу — канцеляристу «хабар обезьяний».
А развернул — рукописи.
«Ну, — думаю, — есть у нас русская земля, а вот и наша старина рукописная: еще крепче будет крепь!»
— Откуда?
— Купил я соломенную шляпу. У Дел иона купил на Сен-Жермене. Надел — крепко. Иду — посвистываю. (В Европе все посвистывают!)
И рассказал Поляков все по порядку до самого того места, как ветром унесло у него шляпу и как с досады выругался он последними словами, — «новенькая ведь, соломенная, Делион!» — и как в ту же минуту вдруг увидел среди книг и эти рукописи.
— Ничего не понимаю! Что-то о построении Петергофа, а имена: Савинков, Милюков, Бурцев, Шатилов, Аничков, Лукьянов, Путилов, Карташов, Бронштейн и несколько писем не то Алексею Максимовичу, не то Алексею Михайловичу? Ничего не понимаю!
Тут дети стали прощаться и с ними Андрей Белый — домой пора.
Выкрасил я им рожицы на прощанье в разные краски: кого в красную, кого в синюю, кого в зеленую.
Простились они с моим Feuermannchen’oм — нос у него колбаской розовый, колпачок на голове черный, а сам озабоченный:
еще бы, зима идет, надо тепло беречь!
И долго — к великому моему страху — шумели в прихожей и на лестнице.
Проводил я детей, за посла взялся Полякова.
Сварил я ему кофе — по особому рецепту А. М. Поляковой! — в карлсбадском кофейнике: носик с пробкой, чтобы кофейный дух беречь.
И стало послу жарко —
как там у ларьков книжных на Набережной весною жарко, пошел посол о Париже рассказывать:
как был у старейшего кавалера обезвелволпала у Льва Шестова, о его новой книге о Паскале «Маковка мысли» и как его рисовал Борис Григорьев.
Прокуковала кукушка девять кукуков.
Заторопился посол:
некогда! — пишет он повесть, по листу отхватывает в сутки!
Пошел выпускать его за дверь.
— Спасибо! спасибо! — забывшись, громко крикнул вдогонку.
И уж тихонько — совсем неслышно — вернулся в комнату:
там рукописи — крепь крепкая, как земля.
*
Пять дней, не разгибаясь, сидел я над рукописями — клад разбирал.
В трудных местах, где очень уж хитро и стерто, помогала С. П.
68 документов — 1701, 1719 — 1725 и 1732 гг. — Петр (1682 — 1689 — 1725), Екатерина (1725 — 1727), Анна Иоановна (1730 — 1740), не хватает Петра II (1727 — 1730) — или ветром со шляпой унесло? 97 имен — мастера, вельможи, комисары, а действуют в Петербурге, в Петергофе, в Стрельне, в Красном.
Вот какой кирпич!
Всё переписал (трижды переписал!) — букву за буквой, строчку за строчкой. Переговорил каждое слово — слово за словом — ведь писали, как говорили! Я как прошелся по годам — от года к году.
Подклеил, склеил, переплел — разными золотыми и серебряными бумажками, разноцветными, как камушками, покрыл переплет.
(Иван Пуни за эту работу мне картинку свою подарил — «революция»).
Поедем в Россию, это будет первый наш дар России —
КЕДРИКИ
Нет, нигде по всей Устюжине от Северной Двины и Вычегды и выше до Устьсысольска я не видел таких купавых кедров, таких и тихих и шумящих вековой сибирской сурью, как в Коряжемском монастыре в монастырской ограде.
Монастырь за Сольвычегодском по Вычегде — в белые ночи колокол слышно.
А какие орехи!
С орехами с кедровыми скоротаешь и самые длинные зимние вечера, когда на Устюжине саженный снег и только сорок колоколен сорока церквей сольвычегодских гудут — — ко-ло-ко-лами.
Соль Вычегодская (Сольвычегодск) — это наш северный Rothenburg!
А за белой зимой разольется весна, зашумят кедры —
*
1701-го марта в — день по указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича всеа великия и малыя и белыя Росии самодержца (каков прислан указ) ис Приказу Правианских Дел за приписью дьяка Федора Михайлова у Соли Вычегоцкой в Приказной Избе перед выборными земских дел бурмистры Николаевского Коряжемского монастира келарь монах Мина сказал:
«Что велено по Переписным книгам прошлых 186-го (1678) и 187-го (1679) годов для нынешней свейской службы впред для запасу к городу Архангелскому поставить по шти четвериков з двора муки ржаной в новых рогожных четвертных кулях по нынешнему вешнему водяному пути к отдаче провианских дел к подячим Алексию Наумову с товарыщи» —
«И Николаевского Коряжемского монастиря с монастирских своих со штидесят с пяти дворов половничьих, с пяти дворов бобылских, с четырех дворов скотьих, с одного двора на приезд — всего с семидесят с пяти дворов по шти четвериков муки ржаной з двора в новых рогожных четвертных кулях по нынешнему вешнему водяному пути поставить собою без всякого задержания у города Архангелского к отдаче провианских дел к подячим Алексию Наумову с товарыщи. «А буде мы, келарь, того (вышеписанного) запросного хлеба по нынешнему вешнему водяному пути у города Архангелского к отдаче подячему с товарыщи не поставим, и нам тот хлеб, по указу великого государя, поставят вдвое на Воронеже в Азовской отпуск самим собою. «А как тот запросной хлеб к городу Архангелскому (в отпуске будет) поставим и в отдаче будем, и о том мы, келарь, у Соли Вычегоцкой в Приказной Избе ведомо учиним на писме. Такова подана за рукою келаревою
1701-го.
Сказку келареву о поставке хлеба писал не сам келарь — келарь Мина только исправил: вычеркнул «каков прислан указ» и «вышеписанного», а «в отпуске будем» заменил «поставим и в отдаче будем» и в самом конце к «ведомо учиним» прибавил «на писме».
— Теперь можно и набело переписывать!
И вдруг вспомнил —
за окном в монастырской ограде кедры шумят —
И тут же на «сказке» сделал приписку — широкой разгонистой строчкой:
припаметоватъ когда поездка будет к Устюгу свести два кедрика к Ивану Агафонову Смолнякову.
