И что я заметил: звезды, которые я видел в канун, погасли, вихрь овладевал моей душой.
— Да, я бескрылый, слепой, как крот, я буду рыть, рыть, рыть —
*
Вечером сосед Пришвин рассказывал о всяких чудесах.
Рассказал о арестованных городовых, которые собрали между собой по подписке 215 рублей —
«на нужды революции».
И я себе представил, как эти городовые, усатые, в сапогах, а кто и в женском платье — и такое со страху бывало! — надо же как-нибудь выкручиваться... такое время —
«на нужды революции!»
— А в Царском на митинге городовой вышел в солдатском: «Я, говорит, иду на фронт, не все мы такие, зачем же на детей позор? Я могу быть убит!» «А когда будешь убит, тогда и говори!»
— А как же с деревней?
— Ничего, в деревню поехали: «тучи!»
*
— — едем в Москву —
«Чем чернее труд, тем больше прав на свободу, вы кто такой?»
«Я? — и не долго думая: — я, — говорю, — отходник: и в Киеве и тут приходилось...» «Получайте билеты».
Попали на Плющиху в Новоконюшенный к Льву Шестову.
Шестов над спиртовкой, поставил чайник. «Революция или чай пить?» И сам глазами смеется:
«Помолчи, — не дает ответить, — такое время, лучше помолчи».
На Зубовском бульваре на ларьке продают белые хлебы.
Я выбрал три хлеба — как большие рыбы.
«Сколько?»
«По рублю».
Схватил я у ларечника колун, да на торговку:
«По-рублю!»
«За все — 50 копеек».
А сама так смотрит — и задаром отдаст! — так, только одни сверлки — глаза. Опустил я колун — и всего-то у меня полтора рубля! — все и отдал.
III О МИРЕ ВСЕГО МИРА
Третья неделя и с каждым уходящим днем входит новое — жуткое.
И эта жуть представляется мне всё от праздности: на улицах, мне кажется, не идут уж, а «ходят».
Углубляется революция, — так сказала одна барышня из редакции.
И как была счастлива!
Я видел о ту пору счастливых людей: и их счастье было от дела.
— Революция или чай пить?
Другими словами:
— Стихия — палочки вертящиеся? — или упор, самоупор?
Те, кто в стихии — «в деле», — они и счастливы. Потому что счастье ведь и есть «деятельность».
И скажу, до забвения видел я тогда таких деятельных — счастливых.
Чай-то пить совсем не так легко, как кажется! Ведь чтобы чай пить, надо прежде всего иметь чай. А чтобы иметь чай — —
Есть, впрочем, одно утешение: эта стихия, как гроза, как пожар, и пройдет гроза, а ты останешься, ты должен остаться, вдохнув в себя все силы гроз.
— Но грозой может и убить!
Пришвин — увлекающаяся борода, — так его прозвали на собраниях, «увлекающейся бородой», — Пришвин всё в ходу, не мне чета, но тоже не в деле, и вот приуныл чего-то.
«В мясе-то копаться человечьем — все эти вертящиеся палочки — вся эта накипь старых неоплатных долгов — месть, злоба — весь этот выверт жизни и неизбежность, проклятия — революция — нос повесишь!»
Соседки наши, учительницы, обе тихие, измученные.
Я часто слышу, как старшая жалуется:
— Несчастье мое первое, что я живу в такое время.
А другая кротко все уговаривает:
— Очень интересное время. После нам завидовать будут. Надо только как-нибудь примириться, принять все. И разве раньше лучше нам было?
— Да, лучше, лучше, — уж кричит.
И мне понятно:
«Как хорошо в грозу, какие вихри!»
И мне также понятно и близко:
«В мясе-то копаться человечьем — все эти вертящиеся палочки, — гроза, раздор, тревога и самая жесточайшая месть и злоба, выверт жизни — революция».
— Хорошо тому, кто при деле, а так — —
— Представляю себе, как вам трудно! — мне это та барышня сказала редакционная.
— Когда происходят такие исторические катастрофы, какой уж тут может быть счет с отдельным человеком! — на все мои перекорные рассуждения ответил Ф. И. Щеколдин.
— Да, потому и наперекор: ведь катастрофа-то для человека, а человека топчет!
— Видел я на старинных иконах образ Иоанна Богослова, — заметил археолог И. А. Рязановский, — пишется Богословец с перстом на устах. Этот перст на устах — знак молчания, знак заграждающий.
— Бедные счастливые палочки, куда вихрь понесет, туда и летите!
Палочками разносились по белому свету семена революции.
*
А сегодня Пришвина и не узнать.
Сегодня — 14-ое марта: знаменательный день:
ко всему воюющему миру обратились с призывом о мире —
— Посмотрел я, — рассказывал Пришвин, — рожи красные: чего им? Какая война? Домой в деревню, к бабе. Конечно, мир.
И я почувствовал, что оживаю.
Ведь я словно умер, и вот опять родился, учусь говорить, смотреть —
Сегодня я в первый раз стал писать.
А какая весна на воле!
*
— — вижу образ Божьей Матери — венчик на образе из чистого снега; выдвигаю ящик бумаги достать и вытянул ногу — шелковая тонкая туфелька. А живем мы не в доме — над домом. Леонид Добронравов поет: Величит душа моя Господа!
IV ЖЕРТВ РЕВОЛЮЦИИ
О похоронах жертв революции говорили давно.
Спорили о месте: хотели первоначально на Дворцовой площади похоронить, да, говорят, Горький вступился, и постановили на Марсово поле нести.
Пугали всякими страхами: и то, что пулеметы будто на крышах не все сняты и, как пойдет процессия, тут и начнется стрельба; и того еще боялись, что нужен порядок, а как его сделать? — никто никого не слушает.
Накануне прибежала к нам во двор девчонка из соседнего дома, предупреждает не выходить на улицу:
— На 17-ой линии с седьмого этажа с крыши только что сняли пушку!
А случившиеся при этом страховоды подтвердили:
— Из Москвы в одну ночь пешком целый полк пришел: бегут с войны.
23-го марта ровно месяц, как началось.
23-го марта и состоялись похороны.
Без колокольного звона несли красные гроба.
А если бы знали, какой есть погребальный перезвон — в старых русских городах, в Сольвычегодске и нынче звонят, — большое искусство!
На Марсовом поле говорили речи и из всех запомнилось — В. И. Засулич:
«о втором издании русской революции».
Сумрачны были эти похороны, как и день сумрачный.
*
На углу 14-ой линии какой-то самозваный милиционер, пользуясь случаем — народ на похоронах! — залез в квартиру на самый на верх.
Была одна женщина в квартире с детьми, подняла крик. Соседи — одни женщины оставались — на крик бросились, навалились на «милиционера» и потащили вниз.
Крик поднялся на всю линию.
Собралась толпа.
— Голову ему снять мерзавцу!
Ну, а тот просит, винится:
— Не снимайте, — говорит, — головы моей! — просит.
Страшно, когда человек на тебя бросается, а страшнее того, когда схватят тебя, бросающегося.
— Голову снять!
Одно твердят, не слушают ничего.
Вот это-то и есть самое страшное: не слушают! — не слышат слов твоих.
Кричали, кричали — слава Богу! — повели в комиссариат.
*
Сумрачны были похороны и красное не красным, сумрачным смурило.
А когда наконец стали расходиться, все только и говорили, что о порядке.
И иностранцы, говорят, дивились нашему порядку.
— Первый смотр революционного пролетариата!
*
Скажу о порядке —
Чем-чем, а порядком мы всегда славились.
И летописный беспорядок — «наряда» будто нет! — и прославленная московская Ходынка, все это так — либо со зла, либо себе на уме сказано.
