И во дворе никого, а скоро и ночь.
И только в окнах чуть огоньки перемигивают — на меня мигают на счастливого, которому выпала такая удача, привалило счастье: дрова!
— — —
А шла с работы Анна Каренина, несла в руке огромную черную метлу да узелок с хлебом, вся-то закутанная, только ноздри из щек глядят. Знаю, устала, но я уж не думаю, не думая, прошу —
И что же вы думаете? — согласилась:
за тот хлеб согласилась, за который никто не соглашался!
Отнесла она метлу к себе — бросать зря нельзя, а то еще кто стащит! — и не раскутываясь, как была, так и вышла. Кликнула Лизу, и вдвоем взялись за дрова.
Я не заметил, как в мешке перетаскали они ко мне все поленья.
И вот тут-то, когда я отдал ей весь мой хлеб, произошло превращение: глаза ее щелочки расширились — такие — «Анна Каренина!» — и она в первый раз увидела всю мою серебряную стену с игрушками —
а ведь сколько месяцев приходила к нам и никогда ни разу не замечала!
— Какие это здесь растопыры, ай!
И уж забыв о хлебе, стала собирать разбежавшиеся глаза свои на каждом серебряном гнездышке, где, пришпиленные, как сидели, всякие разные игрушки —
— растопыры — собаки — птички сидят — кривоножки —
И оглядев всех — всех раетопыр — никак не могла оторваться:
змея с раскрытой жалящей пастью жалом лезла в глаза ей.
— Сами и глазки садили?
*
— — вижу, А. А. Блок в красном китайском халате.
«Александр Александрович, вам бы надо женские ботинки, я с год ношу женские, и тогда на каблуках и костюм на вас совсем хорошо будет!» А Иванов-Разумник:
«У вас всегда были подленькие мысли».
«Беспартийные должны советскую власть поддюживать!» — сказал Блок и стал оправляться.
И вижу: проходит — он проходит, как на сцене, а за ним народ — черный, и только один он в красном —
— — —
— — я в своей комнате с серебряной стеной, лежу на диване под игрушками. Дверь в соседнюю комнату открыта. «Да помогите же!» — зову. И слышу голос С. П.:
«Я позову сейчас доктора Поггенполя, ведь он же здесь!»
«Да здесь никто помочь не может, — отвечаю ей, — будут: так решено! будут расправляться со всеми, у кого нет полфунта революционности, а у меня только восьмушка!»
VI ПОРТРЕТЫ
В Народном Доме висят два больших портрета, красками написаны — работа художника «ради существования».
Эти портреты, как я ни слеп, а сразу увидел, слоняясь по залу в ожидании собрания. Мне-то ничего с Васильевского острова, а другим с дальних концов на Петербургскую сторону, никогда вовремя не поспевают. Вот я и слонялся, глазея.
Какой-то из театральных рабочих проходил мимо.
— Кто это? — спрашиваю, показывая на портреты.
— Марья Федоровна и Петр Петрович! — скороговоркой ответил и так посмотрел на меня: откуда, мол, такой взялся «несознательный».
— Как Марья Федоровна и Петр Петрович! что вы говорите?
Понимаю: Марья Федоровна — заведующая ПТО, Петр Петрович — управдел, но все-таки —
— Скажите, чьи это портреты? — остановил я заведующего Народным Домом.
— Роза Люксембург и Карл Либкнехт, — отрывисто сказал он и посмотрел на меня: ну, мол, и чудак нашелся.
— Я очень плохо вижу, — поправился я.
И подумал: «а что ж, тот-то мне — или нарочно?»
И вспомнил, как мой ученик из «Красноармейского университета» самый способный — «политрук» — после моего чтения о Гоголе признался, что и он и его товарищи были убеждены, — что Гоголь еще жив и служит в ПТО — «член коллегии».
«Нет, конечно, не нарочно; и почему начальству не висеть на самом видном месте, так всегда было!»
Тут подошли запоздавшие и началось собрание.
А я продолжал думать о своем — о портретах:
Роза Люксембург и Карл Либкнехт!
— — —
Рассказывал мне один — за продовольствием ездит. (Теперь этим кто не занимается!) И точно не помню, но где-то по соседству в нашей же Северной Коммуне, когда дошла весть о убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнехта, в местной «Правде», по примеру петербургской, было написано все о тех же головах: «за нашу одну голову сто ваших голов!» Стали справляться по анкетным листкам и вышло, что никто не подходит: какие были буржуи — торговцы, лавочники, доверенные давным-давно или разбежались, или были использованы, как ответчики, за другие контр-революционные выступления в Москве и в Петербурге. Но надо же как-нибудь: так — никого — невозможно! И пришлось отобрать из «нетрудового элемента»: взяли пятерых учителей, больше некого.
И я себе представил, как эти несчастные готовились к смерти.
Ни судьи, кто их обрек на смерть, ни сами они, обреченные, ничего не знали — в первый раз слышат:
Роза Люксембург и Карл Либкнехт!
«нетрудовой элемент» — это еще куда ни шло: «трудящийся» — это тот, который руками делает, а они действительно только учили грамоте и руки тут совсем не причем;
но Роза Люксембург и Карл Либкнехт —
если бы Маркс-Энгельс! — все-таки что-то слышали, а про этих ничего. «Нет, не согласны!» Умирать, не зная за что, — умирать, чувствуя себя дурак дураком —
— — —
Я не знаю, может, мне нарочно рассказал этот «мешочник», но все это так вероятно и так возможно —
как вот Марья Федоровна и Петр Петрович на портретах, как вот Гоголь — член коллегии ПТО.
Только Роза Люксембург и Карл Либкнехт, пожалуй, не поверят —
«Чтоб избежать холеры муки,
Мой чаще хорошенько руки».
VII БРАТЕЦ
Сегодня воскресенье —
Всякую субботу к нам приходит археолог И. А. Рязановский, я его кормлю крошками, собранными за неделю, он ночует в моей серебряной комнате с игрушками, и в воскресенье я его провожаю до Николаевского моста. Когда-то мы вели с ним археологические разговоры («страсть к археологии, по его мнению, есть любовь к современности!»), а с каждой субботой все меньше об археологии и больше о продовольствии, об очередях — и как надо все брать «урывом» и «с наскока»!
Ведь об этом теперь только и разговору, куда ни придешь и о чем бы ни заговорил.
«Я, знаете, Олексей Михайлович, — сказал он с горечью, но не без гордости, — я теперь умею ногой лягаться».
Я эти вспомнил горькие и гордые слова его, глядя, как шел он, простившись, шел не по-прежнему, а ногой подрыгивал, которой он — человечный из человеков! — научился лягаться.
Сегодня воскресенье — в три часа по воскресеньям на 12-ой линии у «братца» собираются. Я и подумал, пойду послушаю, о чем же теперь «братец» толкует, когда один у всех толк: еда и мороз.
Вот недавно приснилось: ветчина и колбаса — под столом разбросаны ломтики. А ведь это для меня, что человеку научиться ногой лягаться!
На 12-ой линии я обогнал какую-то простую женщину и приостановился: мне показалось, что меня окликнули. Нет, это она не ко мне — она сама с собой:
— Всё испортили! — и в голосе выговаривалась горечь, — и если бы солнышко ниже было, солнышко тронули бы!
Я посмотрел на нее — а меня не видит! — и скорее пошел вперед.
*
Дом я сразу нашел, а квартиру никак не могу: это моя постоянная мука — всегда не в ту дверь.
— Где квартира № 1? — спросил я: хорошо, кто-то еще подошел.
Да это та самая женщина, которая о солнышке.
— А вы к братцу?
— Да.
— И я к нему. Тайком иду. Муж-то на заводе — «товарищ»! нельзя и слова сказать.
И я пошел за ней.
*
Комната просторная и уж полна. Кто на лавке сидит, кто так — у стены. Больше женщины. Чуть повыше пола помост, как кафедра, и аналой.
