— — —
За Москва-рекой заря разгорается. Звенит серебряный ясак: пора звонить.
И вдруг со звоном как ударит луч и золотым крылом над Благовещенским — —
«Апостолы пошли навещать Богородицу!»
За Москва-реку — за Симонов — за Воробьевы горы лучевой надземницей красный звон.
*
Но еще чудесней — незабываемо — крестный ход в субботу после всенощной.
Осенняя ночь рассыплется звездами. Как звезды, загорятся хоругви. А на звездных крестах осенние последние цветы. И живые поплывут, звеня, над головами:
«В последний раз апостолы идут навещать Богородицу!»
Над Москва-рекой, над Кремлем, выше Ивана-великого к звездам — — красный звон.
И дождешься Успеньева дня —
Ударят на Иване-великом в реут-колокол ко всенощной — ручьями побегут ревучие звоны над Москвой, над седьмихолмием, по Кремлю, по Китаю, по Белому, по Земляному за ворота и заставы. На соборной площади колокольный шум — ничего не слышно.
По зеленой траве проберусь вперед к резному Мономахову трону, стану у амвона перед Благовещением — от царских врат три иконы: Спас-золотая-ряса, цареградская, с десницей указующей, Успение — Петр митрополит писал, и Благовещение (перед ним устюжский юродивый молился, Прокопий-праведный, каменную тучу отвел от города) — жемчужная пелена под лампадами тепло поблескивает.
И до полночи, как станешь, так и стоишь в живой стене: ни двинуться, ни выйти.
И когда после «великого славословия», после ектеньи, запоют последнее, вместо «Взбранной воеводе», кондак Успению, одного хочется: дождаться б, когда и на будущий год за всенощной запоют Успению —
В молитвах неусыпающую
Богородицу...
*
Какое это счастье унести в жизнь сияющие воспоминания: событие неповторяемое, но живое, живее, чем было в жизни, потому что, как воспоминание, продуманно и выраженно, и еще потому, что в глубине его горит напоенное светом чувство. Такое воспоминание сохранил я о Страстной неделе.
Помню годы с Великого понедельника, когда в Кремле в Мироваренной палате у Двенадцати апостолов миро варят и иеродьяконы под Евангелие мешают серебряными лопатками серебряный чан с варом из душистых трав и ароматных масл Аравии, Персии и Китая. Первые солнечные дни — весна — (а что про дождик, про холод — все забыл!) — весенний воздух и ватка, которой обтирали лопатку или край чана.
Незабываем в Великую среду (после исповеди) «Чертог Твой»; в Великий четверг «Благоразумный разбойник»; в Великую пятницу «Благообразный Иосиф».
Сокровенен на стихирах знаменитый догматик — песнь Богородице, кровной стариной веет литийный стих «Подобаше» — выйдут на литии соборяне к облачальному амвону, да в голос: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй — —
А когда за архиерейской обедней мальчики альтами затянут «Святый Боже», и вправду не знаешь:
ли на земле ты, ли на небе!
*
Все остановилось. Не звонит колокол. Не сторожит лампада. Пуста соборная площадь. Пустынно и тишина.
(Как-то осенью после всенощной я помню такой пустынный час).
«Какая сила опустошила тебя, русское сердце?»
— — —
И вот — вижу — над южными дверями от Богородицы блеснули глаза, архангелы метнулись: и все застлало тонким дымом. С тихим стуком кадил, с ослопными свечами шли соборяне — большой фонарь и два хрустальных корсунских креста — архиереи, митрополиты, патриархи длинной пестрой волной в поблекших мантиях, в белых клобуках и митрах. И я увидел знакомые лики святителей, чтимых русской землей: в великой простоте шли они, один посох в руках. Венчанные шапки, золотые бармы «великих государей царей и великих князей всея великия и малыя и белыя России самодержцев» — черным покрытый одиноко шел властитель «всея Русии», в крепко сжатой руке прыгал костяной посох. В медных касках, закованные в серую сталь, проходили ливонцы, обагрившие кровью московский берег, а следом пестро и ярко царевичи: грузинские, касимовские и сибирские. Шишаки лесовчиков и русских «воров», а под ними шаршавые головы юродивых — не брякали тяжелые вериги, висело железо, как тень, на измученном теле. И в белых оленьих кухлянках скользили лопари-нойды, шептались — шептали — и от их шепота сгущался туман, и сквозь туман: ослепленные зодчие и строители, касаясь руками стен — —
Неугасимые огни горят над Россией!
—————
1917—1924.
Скоморошьи Лясы{*}
Бабинькин кочет (Комиссару просветительному)
Эй, вы люди честные, тараканы запечные, выходите сюда послушать не быль, не сказку неведомую, а и не ложь.
— Не тем отдает!
Завелась на Руси такая птичка,
да язык у него очень потешен,
больно уж ладно подвешен:
говорит, не умолкая,
и ни в чем не унывая.
Говорит он о чем хочешь:
сегодня о христианстве,
завтра об обезьянстве, —
сегодня ублажает,
а завтра хобот выставляет.
И грозит и хлопочет,
все попасть в точку хочет,
да никак не удается,
все мимо, да мимо суется.
Знай себе без толку тарахтит,
неведомо что говорит.
А вокруг него народ все чудак:
каждому его слову хлопают,
да еще и ногами топают.
Чем меньше понимают,
тем больше его уважают.
А он, дурак, этому и рад:
«Я, говорит, всех вас выше
просвещение вам несу!» — —
И весь-то он день хлопочет,
суется, ровно бабинькин кочет.
— А не пора ли ему, братцы, дергача
Расправа{*}
Жил-был судья Наум, законник. Всю он жизнь прожил среди законов, а на столе у него стояла такая коробка — суд.
Опаско было под Наумом, да по крайности надежно: и сам не стащишь — в острог дорога, да и другому не повадно. Наумыч по суду всякую безделицу взыщет и под наказание поставит.
И прослышали умники — от них нынче, что от воров, ни проходу, ни прорыску — что не просто Наум взял, надел цепь и потому судья, а потому Наум судья, что долго учился, и надо долго учиться, чтобы судьей быть.
И говорят умники:
— Зачем, товарищи, этот суд, никакого суда не нужно!
А тут какой-то воришка схватил со стола Наумову коробку, да бух в печку.
И сгорел суд.
Только суд и видели.
А Наумыча для острастки на его ж цепи тут же, как свинью — ур-ра! — и растянули.
— Нам суда никакого не нужно!
И с той поры пошел на Руси не суд, а расправа.
Как Бог на душу положит: человек ты или обезьяна (те, что попроще, ведут свой род от Адама, как всякий знает, а что покрикливей, те от обезьяны) обезьяна или человек, виновен или не виновен, все равно — бац в морду, а то и зубы вылетят, а бывает и покруче, — знай наших!
Сказочки
I. Комми-ссар{*}
В некотором царстве, в некотором государстве случилась такая завороха. Издавна цари в нем правили, и переходил престол от отца к сыну, а потом к внуку, а последний царь не будь плох, взял да и ушел, — просто махнул рукой: «Ну, мол, вас, непутевые!»
И осталось то царство без начала.
Тут дьяк Болтунов, что при царе орудовал, и выскочил:
— Я, мол, товарищи, справлюсь!
Наговорил дьяк с три короба, все комнаты и даже чистое поле обкричал — просто гул в ушах стоит, а справить ничего не справил, еще больше запутал. И как увидал, что дело плохо, прикусил язык и тоже куда-то скрылся.
