Я всем, кого бы ни встретил, всякому рассказывал о Тарасе Петровиче, какая у него бодрость — под новый год всю ночь песни пел! — «неунывающая борода»! Я всем и каждому толковал, что 10-го марта — не забудьте! — Тарас Петрович именинник: надо поздравить.
— Собирается пирогом угостить!
— Да мы незнакомы, — с сожалением говорил какойнибудь, ни разу в глаза не видевший Тараса Петровича.
— Это ничего не значит.
— Все-таки неудобно.
Но этим не кончалось, я видел, как человек поддался, и мой именинный зов засел ему в голову, и, пользуясь растряской, я начинал уверять, что он хоть и незнаком с Ключовым, но Ключов-то его хорошо знает.
— И будет очень рад.
А с некоторыми я прямо начинал:
— О вас Тарас Петрович справлялся.
— Какой Тарас Петрович?
— Какой? Ключов!
И сразу переходил к именинам:
— Собирается пирогом угостить.
С января до марта время порядочно — и если за это время сам именинник старался, я, как видите, тоже действовал.
И когда дней за десять до именин стали ко мне заходить будто по делу, а между прочим (но это и было главное!) справиться — «запамятовал!» — когда точно именины-то Тараса Петровича? — и знаете ли, были и такие, которые ей-Богу же ни разу его в глаза не видали, а только через меня, я почувствовал что-то зловещее.
А когда накануне именин я встретил сестер Тараса Петровича и они мне напомнили о завтрашних именинах и как они собираются пирог печь и очень беспокоятся — дрожжей не достать! — и старшая заметила: «Народу-то назвал много, боюсь, пирога не хватит!» — я почувствовал себя очень неловко.
*
И вот наступил этот день —
Тарас Петрович сегодня именинник!
Я собрался спозаранку — так мне его сестры наказывали! — но когда я пришел, в его комнате уж набилось народу порядочно. Стояли, сидели и терлись около книг.
Тут я сразу же заметил и кое-кого из своих — соблазненных.
Разговаривали негромко. Имена учреждений, имена заведующих и из всех имен чаще самые громкие — «пищевые»: Пучков, Бадаев (подписи на продовольственных карточках), товарищ Молвин, Мухин, Ложкомоев и наш василеостровский Лукич.
Именинник в белой вышитой рубашке, подпоясанной ремешком, закрывая книгу своими спускающимися на глаза волосами, показывал книжнику — это «первое издание», которого он добился-таки.
Разговаривая друг с другом, нетерпеливо переминались, а некоторые, прислушиваясь, застыли с поджатыми губами, и у всех играло на лице умиленное предвкушение. И этого никак нельзя было скрыть. И книжник над «первым изданием» чмокал губою:
из кухни проникал особенный дух свежеиспеченного пирога — сейчас самое время из духовки вынимать!
И, действительно, пирог готов! — сестры Тараса Петровича, раскрасневшиеся от печки и не без тревоги (хозяйский глаз сразу соображает!) попросили нас в соседнюю комнату.
И сейчас же мы обсели весь стол, и все-таки стульев на всех не хватило.
— Ничего, мы постоим! — охотно соглашались, забирая тарелку с кусочком пирога.
И на минуту все погрузилось в безмятежный чавк.
Я подобрал рассыпавшуюся по тарелке начинку, доел крошки и затаился: «не дадут ли еще?»
В комнату поодиночке входили новые поздравители. А за стеной слышно было, как соседняя комната нагружалась. Отъевшие вставали, уступая место. («Да, больше не попадет!»).
Еще три-четыре человека получили по кусочку — таким счастливым оказался инженер-металлург Шапошников, незнакомый Тараса Петровича! — а больше и никому: больше нет пирога.
— Мать-честная! мать-честная! — схватывался за бороду именинник.
Я видел, как учительница Валентина Александровна в своих веревочных туфлях, измерзшая вся, жалобно смотрела на пустую тарелку: может, найдется ей кусочек? ведь она никак не могла пораньше: ей очень далеко.
— Да нету, в том-то и горе, всё съели!
— Мать-честная! мать-честная!
Я видел, как С. Л. Рафалович — Рафалович, автор неподражаемых афоризмов, о чем я и объявил тотчас же, живший до войны в Париже и еще сохранивший вид хоть и потрепанного, но прилично одетого человека — в галстуке — поддавшийся моим соблазнам, пришел таки и старался глазами «нащупать» именинника, которого не знал в лицо, и поздравил Шапошникова.
А Шапошников, съев свою долю, растолковывал тоже съевшему чудеса электрофикации.
Но я уж не смотрел на Рафаловича — ведь ему и такого кусочка не досталось! — я видел по другим опоздавшим: какая обида и горечь и досада.
— Мать-честная! мать-честная! — схватывался за бороду именинник.
*
Я протиснулся в соседнюю книжную комнату, где мы пирога ждали.
И там — кого только не было! — и в валенках и в вязанках, как Валентина Александровна, и в сапогах, и со значками и без значков. И все ждали — я так почувствовал — как мы тогда ждали, ревниво посматривая на дверь, когда, наконец, позовут пирог есть?
— Да нету, в том-то и горе, всё съели! Вот разве чаю — «кавказский» из Севпроса!
В комнату доносилось звяканье блюдечков.
— — —
В теснейшем коридоре сорвалась вешалка.
— — —
Я кое-как пролез к двери — пения я уж не дождусь! Я отыщу свое и домой!
В кухню дверь была отворена — и там тоже сидели.
А когда, отыскав свою шубу, я вышел и спускался по лестнице, навстречу мне подымались какие-то незнакомые: по их оживлению я понял, что они к Тарасу Петровичу. А у ворот запыхавшийся Алянский:
— Александра Александровича Блока еще нету?
— Замятин пришел.
И уж мне казалось, все, кого я ни встречал по дороге, все торопились на именины.
Меня догнал наш уполномоченный.
— Бегу за Евдокией Ивановной, — сказал он на бегу, — начинаем песни петь!
XII КАТЯ
В самый тиск, мор-мрак-мороз — — на черной лестнице кто-то постучал. Поднялся я, думаю: соседи насчет воды. А это не соседи, а незнакомая какая-то. Сразу заметил, что чересчур у нее все крупно и притом костисто: руки и ноги прямо неизмеримы, а лицо как из дерева, и только бледная улыбка на тонких заледенелых губах.
— — —
Просится принять в прислуги!
А какая там прислуга: на себя не хватает —
Да нет, она уж как-нибудь: ей карточку выдадут, будет хлеб получать, а главное, угол!
— Надо рекомендацию, — говорю, — сами понимаете.
Рекомендацию можно! Жила она тут же на острове, хозяева за границу уехали, но она пойдет и что-нибудь достанет.
И пошла.
И часу не прошло, вернулась. Сует паспорт — паспорт финский, по-фински написано: ничего не понимаю.
— А рекомендация?
Плачет:
— Никого нету — примите! — плачет.
Ну, что поделаешь — откуда же взять рекомендацию, коли никого нету, а главное, плачет!
И приняли.
Я думал, пойдет за вещами, а у нее и вещей-то никаких нет, даже подушки нет. Да и у нас лишнего нет, взял я с дивана подушку. Очень довольна — больше ничего и не надо. И сейчас же прописали — уполномоченный тоже ничего не понял, что там в паспорте по-фински — да это неважно:
чернорабочая финка — а зовут Катя.
И поселилась у нас Катя.
*
Кухню топили раз в неделю — один раз в неделю обед готовили. А так в кухне мороз, но она холоду не боится. Подушка есть, хлебная карточка есть — как-нибудь проживет!
Катя про себя выражалась всегда в мужском роде: «я ходил», «я стоял», и когда, бывало, так станет рассказывать и смотришь на нее — стриженая (это после тифа!), костистая и такие вот ручищи! — просто язык не повернется называть Катя. Ну, а потом привыкли.
Домашнее — приборка комнат, мытье посуды — у нее не выходило, даже пустяки, подмести как следует не умеет, пришлось все до мелочей растолковывать. Но зато в очередях — это что-то беспримерно! — она могла простоять час, два, три и, если надо, в другой лавке столько же выстоит. И ничего. Вернется, как и устали нет, и никогда не пожалуется. Тоже и насчет дров, умела притащить столько! — другие на санках везут, а она на себе и всегда, конечно, лишку ухватит, чего и не полагается. (Это когда деревянные дома на слом давали на топливо!) Раз целую дверь приволокла. И так ловко разрубит, распилит, и лучинки нащиплет — чисто.
