И вдруг слышит —
Бросил он клеить — да так и застыл на месте:
«Собака!»
— — — по лестнице вверх, нюхая след, бежала собака: в чем только душа, шелудивая, замухрованная, с гноящимися глазами — — —
Скворцов подобрался весь.
— — — собака, как слепая, ничего не видя, как завороженная, бежала собака носом в пол — по следу — — —
и мимо Скворцова прямо на кучу.
Скворцов, не отрываясь, глядел — весь, как один огромный глаз:
«Опять?»
Нет, совсем не за этим —
с жадностью изголодавшейся последним голодом собака набросилась на кучу и принялась уписывать.
Не дыша, не шевелясь, следил Скворцов —
а собака, все сожрав, подлизала пол и слепо, как вбежала, теперь повернула —
— — — и по своему уж свежему следу побежала с лестницы вниз — — — —
— — — —
И только когда шаги затихли, Скворцов как очнулся и прямо к куче:
а кучи как не бывало!
бес-следно!
Подлинно, чудесный случай!
И когда на другой день после уборки Скворцов рассказал уполномоченному — Назаров не хотел верить. Да и все мы, кому только не приходилось слышать — Скворцов охотно рассказывал этот случай! — не очень-то верили.
— Неизвестная собака по следу той неизвестной (с двумя неизвестными!) и сожрала всю кучу!
— А вы не думаете, что это та же самая собака?
— Не знаю, не знаю.
*
Да, подлинно чудесный случай! — «чудесное избавление»!
Но разве от этого можно избавиться? Ведь это ж вещь такая, не спрячешь! — и пусть неизвестная собака съела, но она же в свой черед — — но оно же опять обнаружится!
Когда наступила зима — молёные морозы ударили — и в уборных замерзли трубы, нижние этажи стало заливать.
И вышло постановление Домкомбеда:
«впредь не пользоваться уборными!»
Скворцов подчинился —
«пока не оттаят трубы, нельзя!»
Да и всякий так понял. Но, конечно, при нужде соблазн великий — кое-кто, должно быть, грешил: утешал себя, авось, не заметят! А как не заметить — в нижние-то этажи протекало.
А это такая мука, я вам скажу: не углядишь вовремя — в комнату и польется. Только и знай, ходишь с тряпкой и подтираешь.
А в комнатах холодина: в ванной лед — коли, как на речке! (В ванне на верхних этажах держали воду: вода ведь подымалась только-только до 3-его этажа!).
Товарищ Плевков в соседнем доме поступил решительнее: Плевков просто велел заколотить двери в уборную — «располагайся, где хочешь!» А у нас — у нас деликатно: постановление.
На общем собрании Домкомбеда Назаров, потеряв всякое терпение, грозил представить в комендатуру о тех жильцах, кто будет замечен. Но все мы, кто только был на собрании, все мы согласно подтвердили, что, исполняя постановление, уборными не пользуемся и что это, должно быть, —
«старые накопления, застрявшие еще с осени!»
На этом как будто и упокоилось —
угроза ли комендатурой?
(а из комендатуры прямой ход на Гороховую!) или накопления иссякли?
(осень-то была — не разъешься!),
или морозы действовали?
(и не холодна зима, да голодному все холодно!)
Ко мне — в самый нижний этаж — прекратилось. А вот к Смётовой, она надо мной, вскоре опять потекло.
И почему-то вообрази эта Смётова, что течь — от Скворцова!
Потому ли, что Скворцов на самом на верху: изволь с верху всякий день ведро выносить, — кому хочешь, опостылет!
Или уж очень измучилась она и надо же на кого-нибудь — ведь подтирать-то пол, повторяю, это такая мука, и не знаю я, что еще бывает хуже: в холод с треснутыми руками —
Редкий вечер Смётова не стучала к Скворцову (электрические звонки давно не действовали!) — по стуку узнавал Скворцов, кто. И всякий раз подолгу держала она Скворцова на холоде.
Она доказывала ему:
«что уборной нельзя пользоваться!»
«что это — преступление: ее заливает!»
«и руки у нее все потрескались!»
И доказывая, умоляла —
— — прекратить!
И слезы стояли у нее в глазах.
Скворцов, покорный по-своему, покорно принимавший все, вдруг стервенел:
— И почему вы уверены, — кричал он, — что это от меня? Почему? Почему не от уполномоченного? или от Вавилонова? Терёхина? Пузырева? Алимова?
А в ответ были одни слезы —
они говорили яснее всяких слов, почему.
Я как-то встретил Смётову на улице: она уж как остеклела, — лицо вздрагивает, глаза косят. Ну, разговорились: всё про это, про что же еще!
- — Знаете, это-то еще ничего, а настанет весна, и всех зальет! — сказала она, — у меня одно желание: помереть бы!
— — —
Я рассказал Скворцову.
Но чем же он может помочь?
— Ей-Богу ж, я тут совсем не виноват: это — не я!
Я понимаю, и я не к тому, чтобы кого-нибудь винить, я просто — жалко!
Смётова жаловалась уполномоченному, но Назаров, по привычке, требовал оправдательный документ (он на всё требовал оправдательный документ!), а на такое — где ж его возьмешь?
*
Еще выше 6-го этажа по черной лестнице чердак и там тоже площадка.
В прачешной не стирали — из прачешной пользовались водой: вода в доме совсем прекратилась, и не только до 3-го этажа, а и у нас — в первом чуть только просачивалась. Чердак стоял пустой — белье не вешали. А если бы кто и повесил и французским ключом запер, все равно, стянули бы. Стирали в комнатах — в комнатах и развешивали.
И вот когда вышло постановление Домкомбеда не пользоваться уборными, охотники — ведь не всякому охота на людях в орла играть! — на чердачную площадку и стали похаживать.
И ничего — мороз! — мороз все заколйт, ровно и нет ничего.
Скворцов как-то встретил: одного нисходящего, другого восходящего — это Мешков и Суров, соседи. И понял: ведь, когда придет весна, за чердачную площадку он отвечать будет —
и уж никакой чудесный случай не спасет: ведь сколько надо голодных собак! — да столько не найдется собак во всем Петербурге.
— — —
Последние дни мороза ознаменовались величайшим событием в нашем районе, об этом только и разговору.
Ни повальные обыски — это такая ерунда, о которой и говорить не стоит: оружия ни у кого нет и не было, а продовольствие, хоть и маленький запас — фунтовой, а всякий с течением времени так исхитрился прятать, половицы подымай, ничего не найдешь! Нет! дело сурьезнее и отчаяннее:
закрыли наш единственный рынок!
И теперь, если что надобно (а как не надобно!), или тащись к Покрову (Покровский рынок еще не закрыт!), или плати мешочнику втридорога! А уж насчет продажи домашних вещей, просто и не знаю.
Ко мне зашел товарищ Черкасский.
Черкасский занимает очень большое место: «ответственный работник»!
Я рассказал ему нашу домашнюю историю: скворцовский чудесный случай и о Смётовой — «заливает!»
Но он плохо меня слушал, я это заметил: у него засело свое — не менее чудесное. —
Черкасский не похож ни на кого: ни на Терёхина, перешедшего с октября на этот берег и стоящего на страже революции, ни на Плевкова, истребляющего «головку» контр-революции и «корешки» буржуазии, ни на наших балтморов, которым до наших домовых дел мало дела, он никого не подтягивает и ни на кого не опирается, льстя «красою и гордостью», он делает только дело — осуществляет «опытные» декреты.
Вот он только что закрыл наш Андреевский рынок: «чтобы не давать волю мародерам и в корне уничтожить эксплуатацию мешочников — »
